Пенни Винченци - Злые игры. Книга 1
— Чарльз, прошу тебя! — Вирджиния уже плакала, слезы градом катились у нее по лицу.
— И не реви. Вся эта дурацкая история началась тоже с твоих слез. Очень полезная штука, эти слезы. А когда Александр оказывается не на должной высоте и не делает все, что тебе взбредет в голову, ты тоже плачешь?
— Нет, — тихо ответила она, — Александр никогда не заставляет меня плакать.
Потом его стало мучить раскаяние. Вирджиния сидела в машине, бледная, молчаливая; он подошел, уселся с ней рядом, взял ее за руку:
— Прости меня, дорогая. Мне страшно жаль, что так вышло.
— Ничего.
— Нет, не ничего. Это очень скверно. Я не должен был так поступать, не должен был портить тебе эту маленькую идиллию.
— Почему ты все время называешь ее моей? А разве тебе самому нисколько не было хорошо?
— Было, конечно. Но ведь идея изначально все-таки твоя. И прекрасная идея.
— Что ж, надеюсь. Ты меня тоже прости. Для тебя все это должно было быть просто ужасно. Теперь я понимаю. Наверное, правда надо нам заканчивать эту историю. Ради тебя.
— Нет, — возразил он, — давай не будем заканчивать. Если я в чем-то запутался, так это моя проблема. Раз уж я имел глупость в тебя влюбиться, то, по крайней мере, я не хочу терять тебя прежде, чем это станет абсолютно необходимо.
Однако он все-таки потерял ее. Вынужденно, два месяца спустя.
Как-то она пришла на свидание к нему в Лондоне бледная и с очень усталым видом. Войдя в дверь, она вымученно улыбнулась ему и тяжело опустилась на диван; ей явно было нехорошо.
Перед этим он не видел ее две недели: его не отпускали дела, а она была занята подготовкой праздника, который ежегодно устраивался в Хартесте в середине лета.
— Дорогая, что случилось? Ты ужасно выглядишь.
— Я и чувствую себя ужасно, — ответила она. — Я беременна.
— Что?! Но этого же не может быть!
— И тем не менее. — Несмотря на ее сильную бледность и измученный вид, глаза у нее светились торжеством и счастьем.
— Но… от кого?
— От Александра, разумеется.
Чарльз быстро посчитал в уме, моментально вспомнив все, что она когда-либо говорила на эту тему.
— Но послушай… Я думал, ты принимаешь таблетки.
— Я принимала. Но доктор сказал, что они мне вредят. Поэтому я перестала. Ну и… вот, беременна.
— А почему ты так уверена, что это не мой? Не мой ребенок?
Он ощутил прилив радости и гордости, произнеся эти слова, у него было такое чувство, как будто она сама сказала ему, что это его ребенок, сама поздравила его с отцовством.
— Господи, Чарльз, ну конечно же он не твой.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, для начала, по времени я беременна немногим более месяца. Мы не особенно часто встречались с тобой после Пасхи. А она была два месяца тому назад. В то время я еще принимала таблетки.
— Очень уж все тютелька в тютельку.
— Что?
— Что едва только ты перестаешь принимать таблетки, как в тот же самый момент беременеешь от своего необычайно плодовитого мужа.
— Да, таблетки именно это и делают.
— Что делают?
— Повышают плодовитость.
— Вот как. Ну что ж, примите мои поздравления, леди Кейтерхэм. Наверное, вы сейчас испытываете необычайный подъем.
— Да, испытываю.
— Не сомневаюсь.
— Чарльз, пожалуйста, не надо.
— Извини, если я тебя расстроил. Так что же из всего этого следует для нас?
— Мне страшно грустно, но все кончено.
— В самом деле?
— Да. Иного выхода нет.
— Ну конечно. Ты же не можешь приходить сюда с пузом, чтобы потрахаться, верно?
— Чарльз, прошу тебя!
— Извини, Вирджиния, но я не могу в данном случае проявить благородство и добровольно оставаться в тени. Меня это слишком выводит из себя. Я тебе и раньше говорил, что у меня такое чувство, будто меня просто используют. Теперь оно стало еще сильнее. Мое место — в прошлом. В твоей жизни я тебе больше не нужен.
— Ну, если хочешь, можешь считать и так.
— Знаешь, я тоже мог бы кое-что сказать насчет тебя и твоей беременности. Насчет того, что я об этом думаю. О том, откуда она взялась.
— Я знаю. Но, надеюсь, ты не станешь этого делать.
— Ты всегда знала, что не стану, разве не так?
— Я… д-да, пожалуй, так.
— Вирджиния, ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что ты абсолютно уверена в том, что этот ребенок — не мой?
Она повернулась к нему, ее золотистые глаза смотрели ясно и решительно.
— Да, Чарльз, могу.
Он не поверил ей ни тогда, ни позже. Но потому, что любил ее, сделал вид, будто поверил.
Мысль заказать для ребенка крестильное платье была его. Он был совершенно уверен в том, что это его ребенок, и потому хотел заявить на него какие-то права. Не агрессивно, не так, чтобы все разрушить. Но тем не менее все-таки заявить.
Он посоветовался с сестрой, Фелицией. Чарльз рассказал ей все. Она была монахиней; вся их семья одновременно и гордилась ею, и сожалела о ее судьбе; она и сама тоже разрывалась между этими чувствами: между желанием выйти замуж, любить, иметь собственную семью и детей и по-прежнему принадлежать к тому же миру, в котором жили ее родители и братья; и чувством непреходящего внутреннего ликования оттого, что ей посчастливилось осуществить величайшую мечту католика — найти свое Призвание. Она приняла постриг в женском монастыре в Баллидегоге и теперь работала в одном из приютов лондонского Ист-Энда; это была высокая, очень красивая девушка, мягкая и добрая, наделенная мудростью и чувством юмора, много раз выручавшими всю их семью.
Сейчас она сидела в квартире в Фулхэме — квартире, жить в которой Чарльзу было теперь невыносимо: казалось, здесь до сих пор звучат страстные, жаркие стоны и вскрики Вирджинии, — и внимательно слушала все, что рассказывал ей Чарльз.
— Так, значит, ты считаешь, что этот ребенок твой?
— Да. Я так считаю.
— Почему?
— Не могу тебе сказать. Сам не знаю. Я просто это чувствую. В ее браке есть что-то странное, неестественное. Она не хотела обсуждать эту тему, но что-то там есть. А кроме того, сроки. Те два дня, что мы провели тогда вместе, в Ирландии.
— Как ты мог, Чарльз? Это был скверный поступок. Представляешь, что было бы с мамой, если бы она вас обнаружила?
— Не представляю, Фелиция. Но ведь она не обнаружила. Так или иначе, это были изумительные два дня, мы даже времени не замечали, столько занимались любовью, и она мне казалась тогда такой сосредоточенной на этом, поглощенной… ой, извини, Фелиция, я не должен был тебе этого говорить.
— Почему же нет?
— Ну, как-то это нехорошо.
— Потому что я монахиня? Чарльз, сколько раз я тебе говорила: мы, монахини, ушли из мирской жизни, однако это вовсе не значит, что мы полностью оторваны от нее и ничего о ней не знаем. Просто мы в нашем положении способны не судить эту жизнь, а смотреть на нее спокойнее и даже внимательнее; но мы хорошо знаем о ее существовании. Так что, пожалуйста, пусть тебя это не тревожит. Как я понимаю, ты хочешь сказать, что у тебя создалось тогда впечатление, что она стремилась как можно больше и чаще сношаться с тобой. И именно в тот период. Значит, не исключено, что она могла тогда попытаться зачать?
