Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии
Произнеся эту тираду, рыжеусый подает знак, и в руке малого в кожаном пиджаке щелкает пружина ножа. Макс, который все еще оглушен и потому видит все как в тумане, чувствует, что веревки, стягивающие его тело, ослабли. Жгучие мурашки ползут по рукам и ногам, заставляя его застонать от неожиданной боли.
— Теперь убирайся отсюда, забейся в какую-нибудь нору поглубже и затихарись… Живи покуда, но помни: с этой минуты ты — человек конченый. Человек мертвый.
13. Перчатка и колье
Макс с трудом добрался до цели. Прежде чем машинально поправить пиджак и галстук и позвонить в дверь, он взглянул на себя в зеркало в коридоре, чтобы, в свою очередь, оценить ущерб. И установить, как далеко с прошлого раза сумели продвинуться страдание, старость, смерть. Но нет: оказалось, ничего особенного и ужасного. Чрезмерного, точней сказать. Мокрое полотенце, думает он, разглядывая отражение одновременно и с горечью и с облегчением, сыграло свою роль: никаких следов, если не считать лиловатых кругов под воспаленными нижними веками. Глаза тоже покраснели, и белки покрыты крохотными кровоизлияниями — лопнули капилляры. Сильнее всего пострадало то, что не на виду, думает он и, уже подойдя к номеру Мечи, останавливается, опирается о стену, чтобы перевести дух, — живот и грудь наверняка покрыты сплошными кровоподтеками; пульс — редкий и неровный, и это изнуряет, и каждое движение требует напряжения всех сил, а вслед за тем холодный пот заливает все тело под одеждой, на малейшее прикосновение которой болезненно отзываются раны; слабость, от которой подкашивались ноги, когда он, огромным усилием воли скрывая ее, заставлял себя бодро шествовать через вестибюль отеля. И главное — необоримое желание упасть где-нибудь, закрыть глаза и надолго заснуть. Раствориться в благостной пустоте, умиротворяющей, как смерть.
— Боже мой… Макс!
Меча стоит на пороге своего номера, в изумлении глядя на гостя. Улыбка, которую сумел выдавить из себя Макс, как видно, не успокаивает ее, потому что Меча торопливо подхватывает его под руку и, преодолевая слабое сопротивление, помогает сделать последние шаги к двери.
— Что случилось? Ты болен? Тебе плохо?
Макс не отвечает. Ноги у него подкашиваются, и путь до кровати кажется нескончаемым. Наконец он стаскивает пиджак и с неимоверным облегчением садится, держась обеими руками за живот и едва не стеная от боли, пронизавшей все тело при перемене позы.
— Что они с тобой сделали? — Меча наконец все поняла.
Он не помнит, как это произошло, но в следующую минуту уже лежит на спине. Меча, присев на край кровати, одной рукой считает ему пульс, другую положила ему на лоб, смотрит встревоженно.
— Поговорили… — сдавленным голосом и не сразу удается выговорить Максу. — Всего лишь… поговорили…
— С кем?
Он с равнодушным видом пожимает плечами. Но улыбка, сопровождающая этот жест, тем не менее разглаживает сведенное страдальческой гримасой лицо.
— Не все ли равно?
Меча тянется к телефону, стоящему у изголовья:
— Я вызову врача.
— Не надо мне никакого врача… — слабой рукой он перехватывает ее руку. — Я просто очень устал.
— Это были полицейские? — Ее тревога, кажется, относится не только к здоровью Макса. — Люди Соколова?
— Нет, не полиция. Пока что все келейно. По-домашнему.
— Сволочи!
Макс силится изобразить стоическую усмешку, но получается лишь какая-то обиженная гримаса.
— Ты поставь себя на их место. Мы сделали неверный ход.
— Как ты думаешь, они заявят о краже?
— У меня не создалось такого впечатления… — Он осторожно ощупывает ноющий живот. — Впрочем, хватило и иных впечатлений…
Меча смотрит на него, словно не понимая, о чем он. Потом кивает, нежно приглаживая его растрепанные седые волосы.
— Тебе доставили то, что я послал? — спрашивает он.
— Да, конечно. Это в надежном месте.
Нет ничего проще, думает Макс. Невинный на вид сверток попадает к портье Тициано Спадаро, а потом рассыльный приносит его в указанный номер мадам Мече Инсунса. Старый способ обделывать дела. Простой и верный.
— Твой сын знает об этом? О том, что я сделал?
— Лучше рассказать ему все по окончании матча. Хорхе хватает забот и с Ириной.
— А как она? Она знает, что ты ее раскусила?
— Пока нет. И надеюсь, заподозрит не скоро.
От неожиданного и болезненного спазма он стонет. Меча пытается расстегнуть ему влажную от пота рубашку.
— Позволь, я взгляну, что там…
— Ничего, — он отводит ее руки.
— Скажи, что они делали с тобой.
— Ничего особенного. Я же сказал, разговоры разговаривали.
Сдвоенный золотистый сполох вспыхивал так близко, что в ее глазах Макс видит отражение собственного лица. Мне нравится, что она смотрит на меня так, решает он. Мне это очень нравится. Особенно сегодня. Сейчас.
— Я не сказал ни слова, Меча. Ни единого слова. Ничего не признал. Даже в том, что касалось меня самого.
— Не сомневаюсь, Макс… Потому что знаю тебя.
— Хочешь верь, хочешь нет, но это оказалось нетрудно. Мне было все равно, понимаешь? Что бы они со мной ни делали…
— Ты вел себя отважно.
— Это не отвага. Это именно то, что я сказал. Безразличие.
Он старается дышать поглубже, полной грудью, будто стремясь обрести потерянную энергию, хотя каждый вздох отзывается во всем теле адской болью. Он чувствует такую усталость, что, кажется, проспал бы несколько суток кряду. Сердце по-прежнему стучит с перебоями — то частит, то замирает. Меча, судя по ее встревоженному лицу, догадывается, что ему худо. Поднимается и подает ему стакан воды, которую он пьет осторожными маленькими глотками. Вода освежает горящий рот, но потом от нее желудок сводит болью.
— Позволь мне вызвать врача.
— Даже не думай. Мне нужно только передохнуть. Поспать немного.
— Да, конечно, — женщина гладит его по лицу. — Поспи.
— Я не могу оставаться в отеле. Всякое может случиться. Хоть они и не донесли на меня в полицию прямо, но неприятности очень вероятны. Мне надо вернуться на виллу «Ориана»… вернуть машину в гараж, а вещи — в шкаф…
Он беспокойно пытается приподняться, Меча нежно удерживает его:
— Лежи-лежи… Не вставай пока… Дело терпит… Есть еще несколько часов. Я схожу в твой номер и соберу чемодан. Ключи у тебя с собой?
— В пиджаке.
Она снова подносит к его губам стакан, и Макс отпивает еще немного, пока боль в животе не становится непереносимой. Тогда он в изнеможении откидывается на подушку.
— Я все-таки сделал это, Меча.
В этих словах слышится оттенок гордости. Меча улавливает ее и улыбается с задумчивым восхищением:
