Невидимые знаки (ЛП) - Винтерс Пэппер

Хороший был день.

В отличие от остального месяца.

Все менялось.

То, что мы не могли позволить себе изменить.

Мы ели, что могли.

У нас был максимально разнообразный рацион, мы постоянно пробовали что-то новое (иногда в ущерб пищеварительной системе), но мы старались получать как можно больше питательных веществ, чтобы бороться с побочными эффектами жизни на острове.

Мы продержались дольше, чем я думал.

Однако это было неизбежно.

Мы все были очень худыми и недоедали.

Мы все были покрыты солью и обгорели на солнце, переходя от выживания к страданиям.

Внутренне наши тела достигли своего предела.

У меня кружилась голова, если я слишком быстро вставал. Мне было трудно глотать.

Я испытывал пагубную тягу к пище, в которой нуждался мой организм: красное мясо — железо, хлеб — углеводы, сахар — глюкоза.

Я стал быстрее уставать, и мы стали дольше дремать после обеда под зонтичным деревом.

Даже мои волосы стали другими, менее объемными и похожими на солому.

Коннор и Пиппа продолжали расти, Коко ежедневно увеличивалась в росте и энергии. Однажды поздно вечером Эстель призналась, что ее месячные наконец-то прекратились.

Наш страх перед новой беременностью закончился, потому что ее организм больше не получал питания, необходимого для овуляции.

Мы восприняли это как успех.

У нас был секс, и я не выходил из неё.

Мы рассмеялись, поблагодарив природу за то, что она наконец-то дала нам контрацептивы.

Мы игнорировали то, что это на самом деле означало.

Нам нравился наш остров и новый образ жизни.

Но мы не нравились ему.

Он медленно убивал нас.

…

ФЕВРАЛЬ

— Что ты любишь больше всего в мире?

Эстель направила телефон на Коннора, записывая очередное домашнее видео.

Сегодня она записала бесчисленное множество воспоминаний.

Сегодня был первый день рождения Кокос.

— Вот этот маленький орешек.

Коннор пощекотал довольную Коко, сидящую у него на коленях.

Она не понимала ни важности этого дня, ни того, почему мы с ее матерью улизнули в середине праздника, чтобы заняться любовью в том же океане, где она родилась.

Она визжала и смеялась, когда Пиппа и Коннор зарыли ее маленькие ножки в песок и изготовили для нее одну большую свечу со словами «Наш любимый орех» в вылепленном пламени.

Это был чудесный день, и мы все устали после разделки и приготовления шашлыка из осьминога, которого съели на обед.

Эстель направила телефон в мою сторону.

— А что ты любишь больше всего, Гэл?

Наши глаза встретились, мой член дернулся. Мы уже занимались сексом несколько часов назад, но я бы не отказался ещё от одного раунда. Не знаю, виноват ли в этом чистый фиГэлйский воздух или тот факт, что она постоянно дразнила меня, расхаживая полуголой в выцветшем бикини. В любом случае, она была права, когда говорила, что мое либидо вышло из-под контроля. Даже несмотря на мои быстро истощающиеся резервы.

— Тебя, разумеется. Ты моя жена.

Год.

Один год она была моей женой. Мы не праздновали, но снова обменялись льняными кольцами взамен тех, которые давно растрепались.

— А у тебя, Пиппи?

Эстель покраснела, отведя от меня взгляд, чтобы сфокусироваться на долговязом десятилетнем ребенке.

— Хм... — Пиппа потрогала нижнюю губу. — Думаю, наш новый дом. Мне нравится моя комната.

У меня потеплело на сердце.

Эстель наклонила телефон, чтобы сделать селфи, добавив себя к записи.

— Ну, а мне больше всего нравится вот это, прямо здесь, прямо сейчас. Вы, ребята, и тусовка под жарким полуденным солнцем.

Коннор застонал.

— Банально. — Схватив Коко за руки, он покачал ее на коленях так, словно они гребцы. — А ты, маленький орешек? Что ты любишь больше всего?

Он дунул на ее голый живот, издавая неприличный звук.

Если бы нас когда-нибудь нашли, первое, что нам пришлось бы делать, это искать одежду. Мы с Коннором никогда не носили ничего, кроме шорт. Пиппа и Эстель носили купальники, а маленькая Коко предпочитала ползать голышом и нехотя позволяла надевать ей подгузник

Она ненавидела одежду.

Коко захихикала, когда Коннор снова издал неприличный звук.

— Ко... Ко... Ко.

Мы замерли.

— Она... она только что произнесла первое слово?

Рот Пиппы широко раскрылся.

Эстель приблизила телефон к дочери, встав на колени, чтобы быть ближе.

— Скажи еще раз, Коко. Что ты больше всего любишь?

Зелено-голубые глаза моей дочери сосредоточились на Конноре, и она повторила:

— Ко-ко-ко.

— Значит, больше всего она любит себя? — Пиппа сморщила нос. — Я думала, ее первым словом будет «да-да» или «Пип-па»?

Коннор разразился смехом, прижимая к себе корчащегося ребенка и вскидывая кулак вверх.

— Ошибаетесь, сосунки. Больше всего она любит меня. Разве вы не слышали ее? Она явно сказала. Ко... — это я.

Разразившийся спор продолжался весь вечер.

И к концу словесных дебатов (Пиппа не могла смириться с тем, что Коко выбрала Коннора, а не ее), это было неоспоримо.

Первым словом Коко было «Ко».

Ее старший брат.

Ее любимчик.

МАРТ

ДВА МЕСЯЦА назад Пиппа превратила однозначные цифры в двойные и выросла в замечательного десятилетнего ребенка.

Месяц назад Коко произнесла первое слово.

В этом месяце мы старались пережить постоянные ливни и грозовые тучи. Мы проводили больше времени в помещении, когда мимолетный утренний солнечный свет сменялся ливнем в начале дня.

Мы делали все возможное, чтобы занять себя, сидя дома. Однако мы могли только выстругивать или дорабатывать свои работы, доводя их до совершенства, пока нас не одолевала скука.

Единственной, кому не было скучно, это Коко. С тех пор как произнесла первое слово, она не замолкала. Бормотала бессмыслицу, время от времени вставляя слово, которое услышала от нас.

Слава богу, Гэллоуэй уже не так часто матерился. Иначе у нас был бы ругающийся младенец.

Однажды утром (когда солнце, казалось, припекало сильнее и вероятнее всего мы снова останемся дома) я встала пораньше и попыталась провести еще один веселый день. По мере того как проходили дни, они все быстрее превращались в размытое пятно. Я ненавидела то, что жизнь менялась слишком быстро.

С тех пор как у меня прекратились месячные, я знала, что мы живем у времени в долгу. Наши тела израсходовали все резервы (из-за чего у нас кружилась и болела голова, мы не могли сосредоточиться), и, если нам не удастся выбраться, мы не сможем жить той идиальной жизнью, о которой я мечтала, спрятавшись до конца наших дней в раю.

Нам нужно выбраться.

Мы должны сбежать.

И по единодушному решению Гэллоуэй начал строить новый плот.

Он набрал побольше бамбука и часами сидел в тени, придумывая, как лучше его закрепить, чтобы он не утонул, как в прошлый раз.

Но сейчас я хотела провести день с моей семьей.

Пока они дремали, я собрала сухие водоросли и накинула их на зонтичное дерево в качестве уродливой версии мишуры, вырвала страницы из тетради, чтобы сложить журавликов и оригами-сердечки для глупых сувенирчиков, когда все проснутся.

Мои песни и написанные тексты стали инструментами, с которыми можно было играть. У меня не было ни ручек, ни чернил, но Гэллоуэй сделал все возможное, чтобы снабдить меня веточками, обугленными в огне, чтобы можно было писать углем.

Но это было не то.

То, что я не могла писать, образовало во мне пустоту и боль, но ничто по сравнению с тем ужасом, когда две недели спустя я проснулась и обнаружила, что мой телефон не включается.

Никакая солнечная энергия не зарядит его.