Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)
— Мохим, не обращайте внимания на слова Гульрух-бегим. Мирза Камрон не справится с этой важной задачей. Большое дело я могу доверить только Хумаю-ну, наследнику престола.
— Но Гульрух-бегим счастлива: оба ее сына живут при ней в Кабуле. А я целый год не видела Хумаюна. И так далеко он от меня — две недели пути на коне. Рядом же с ним — кровожадные шейбаниды. Могут напасть в любой час. Я все время в тревоге, поймите.
— Напрасно, бегим, напрасно тревожитесь. Я уже говорил вам — с Хумаюном три тысячи отборных воинов. Да и шейбаниды сейчас заняты внутренними своими распрями, с нами они установили мирные отношения… Но если вы очень соскучились по сыну… через две-три недели повидаетесь с ним.
— Где? — встрепенулась Мохим, — В Кабуле?
— Нет, в Адинапуре.
Адинапур — это на юге государства, близко к Индии. Мохим слышала, что Бабур стягивает туда все свое войско. Видно, и Хумаюну удобнее, минуя Кабул, привести своих три тысячи прямо в Адинапур.
— Вы и Хумаюна поведете в Индию?
Готовящийся поход Бабур хотел бы сохранить в тайне. Невольно озираясь вокруг, прислушался… Никого… Но скольким людям уже известен его замысел, новая большая игра, которую он, неугомонный, затевает… Он отказался от надежд на Мавераннахр, ищет свое будущее на юге. Долгие десять лет засылал одного за другим лазутчиков своих в пределы султаната, они установили связи с его доброжелателями. Их оказалось немало: в Кабул шесть раз приезжали из Индии посланцы правителей-мусульман и раджей-индуистов. Большинство из них недовольны делийским султаном Ибрагимом. Он, говорят, разорил народ, раздробил страну, богатства Индии лежат в его личной казне втуне, благоустройство ее — в небрежении. Страшные междоусобицы истерзали великую страну. Нужна сила, нужно имя, вокруг которого объединилась бы страна. «Это имя — вы, Захириддин Бабур!» Так говорят посланцы…
— Мохим! Я пойду туда не за добычей, поверьте, я хочу создать могучее государство. Это мечта всей моей жизни, вы знаете. Я хочу, чтоб наука и искусство, пришедшие в упадок в Мавераннахре и Хорасане, снова воспряли… в моем государстве в Индии. Правитель Пенджаба Давлат-хан послал ко мне своего сына Дилавар-хана. Был посланец от индийского раджи Рано Санграма Сингха. Мы заключили соглашение о совместном походе против Ибрагима Лоди.
Бабур говорил уже не как муж и отец — как политик и властелин. Мохим-бегим невольно обратилась к нему с обычным титулом:
— Мой хазрат, искусство и война — между ними пропасть.
— Мы перепрыгнем через эту пропасть!
— Но сколько вдовьих и сиротских слез прольются в эту пропасть? Как я поняла, поход этот станет завоевательным («Как у Шейбани», — чуть было не сорвалось с языка Мохим, но она вовремя удержалась). Тысячи матерей и жен той страны, разве они простят вам смерть своих сыновей и мужей?
— А разве сыновья и мужья этих матерей и жен не гибнут сейчас десятками тысяч в постоянных междоусобицах? Ибрагим Лоди каждый год воюет с правителем Пенджаба, а сей правитель разоряет своего родственника Аглам-хана. Султан Алавиддин ненавидит соседей-раджей, а те — его, к тому же и своих не щадят… Страна пришла в упадок, худший, чем в Мавераннахре. — Видя, что Мохим-бегим остается равнодушной к этому доводу, Бабур заговорил о другом: — Многие бегут оттуда, ищут спасения у и а с, у нас, понимаете? Вы знаете, что среди моих эмиров уже пять лет служит беглец из Дели Хиндубек, знаете, не правда ли? Так послушайте его, бегим. Он постоянно говорит, что его народ жаждет избавиться от раздробленности и междоусобиц. Вместо Ибрагима Лоди они хотят иметь просвещенного шаха, способного объединить страну, поднять ее величие, оживить науку и искусство…
— Если бы такой правитель был из той страны, скорее бы затянулись раны, нанесенные его мечом, и ему простили бы кровопролития — согласна, — неизбежные. Но коли раны наносит меч завоевателя, пусть даже просвещенного, но из чужой страны… веками такие раны не заживают, веками их не прощают. Разве не так, мой хазрат?
Эти слова ударили по больному месту. Об этом противоречии думал он ночами, споря с самим собой, решаться или не решаться ему на поход в Индию.
Бабур резко поднялся с курпачи.
— Мало ли незаживающих ран нанес меч судьбы нам?! — раздраженно сказал он. Опять ему захотелось выпить вина: — Я еще на айване велел принести вина, почему не приносят?!
В раздражении он хлопнул в ладоши, вызывая слугу. Но слуг поблизости почему-то не оказалось, и тогда быстро встала Мохим-бегим. Из резной ниши, откинув занавес, вытащила золотой кувшин с вином, две небольшие фарфоровые китайские пиалы и тарелку апельсинов. Проворно расстелила скатерть на шахнишине. Пригласила Бабура снова сесть.
Наливая золотистое вино в пиалу, Мохим, улыбаясь, промолвила:
— Прошу разрешить мне заменить кравчего, повелитель! Желаю вам долгой счастливой жизни!
Ароматная влага в пиале, протягиваемой ему женой, трепетала. Бабур ощущал, что Мохим ждет от него каких-то сердечных слов, но сейчас их не было. В душе бушевала холодная вьюга воинственных помыслов. То перед глазами мысленно возникали разбойники из племени хирильчи, — они грабили караваны, идущие в Кабул, и только встречным походом можно было бы положить конец этому злодеянию… то перечислял он в уме дела, которые нужно переделать, чтобы заготовить достаточно зерна для зимовки десятитысячного войска… то уносились его мысли в Пенджаб, в пожар внутренних распрей, что там бушевал день ото дня сильнее, и хотелось добраться туда побыстрей, навести порядок… а потом опять с тревогой вспоминал непрекращающиеся столкновения с многочисленными кочевыми племенами здесь, в его государстве, на западе от Кабула… Наконец представил он себе вчерашнюю картину испытаний новых, сверхтяжелых пушек: какая-то ошибка вкралась в расчеты, стволы не выдержали и разорвались, убив пятерых пушкарей… С трудом возвращая себя к беседе с женой, будто пробиваясь сквозь холодную колючую вьюгу, Бабур сказал каким-то надтреснутым голосом:
— Долгая спокойная жизнь — это для меня несбыточная мечта, Мохим.
— Нет, нет! Пусть всевышний поможет нам: да осуществится эта мечта!
— Да осуществится… Конечно… пусть…
Бабур осушил пиалу. Очистил апельсин, съел одну дольку, попросил:
— Мохим, налейте еще.
После второй пиалы он почувствовал, что вьюга отдалилась куда-то и на душе стало теплей.
— Знаете ли, Мохим, как меня разрывают государственные заботы, все эти визири, военачальники, послы? Иногда я сам становлюсь вроде раздробленной страны, где идет жестокая междоусобица. На одном ее краю собрались беки, послы, эмиры, там вершатся и казни, и набеги, и войны. Власть требует от человека холодного расчета, беспощадности, равнодушия к чужим бедам. Я привык к власти… все больше вхожу во вкус власти — и чувствую, что черствею, что не могу писать стихи, от этого холода согревает вино.
— А другой край?
— Он есть… вот сегодня я как будто понял, что есть. Это — вы с Хумаюном, Хиндолом и Гульбадан… Около вас жизнь кажется мне теплее и чище.
— Но тогда и оставайтесь в нашем краю. Живите с нами. Мы от этого будем только счастливей.
— Уйти от государственных дел, отдать власть другому?
— Почему уйти? — не согласилась Мохим. — Вы построили здесь немалое государство, объединили вокруг Кабула враждовавшие между собой края от Кундуза до Кандагара, от Бадахшана до Синда. Сколько новых садов вы разбили в Кабуле, сколько построили караван-сараев, новые каналы провели, пустующие земли оросили… Разве Кабул не дорог вам после всего этого?
— Да, не нужно быть неблагодарным судьбе: здесь, в Афганистане, меня еще не постигло поражение. Я обрел вас, Мохим, в Кабуле родились наши дети. Хотелось бы мне довольствоваться тем, чего я достиг… Но достиг-то я очень немногого. Руки у меня все еще словно связаны. Кругом непокоренные кочевые племена. Доходов у нас мало, живем стесненно. На какие средства мне строить и благоустраивать эту каменистую страну?.. Вот в Газни остатки плотины Махмуда Газневи — если ее восстановить, то большая долина, ныне пустыня, зацвела бы снова. Я хотел восстановить эту плотину, но когда я подсчитал расходы… не хватит на это всей моей жалкой казны, Мохим… На что я буду содержать таланты? Не на что, не на что! Вот Камалид-дина Бехзада увез к себе в Тебриз шах Исмаил. Многие ученые, зодчие, поэты приедут, если я позову. Но я не нашел пока что достойного дела даже для одного зодчего, мавляны Фазлиддина, который сам прибыл в Кабул. Мы бедны, мы все еще в углу дар-уль-ислама, понимаете, Мохим? А разве я не достоин большего, разве не по мне большой простор?
— Я поникаю: причин, увлекающих вас в Индию, много. Но вы идете в чужую сторону с мечом. Не так, как ехал в Индию ваш соотечественник хорезмиец Бируни: вы ведь читали на арабском его «Хиндустан». Не так, как ваш любимый поэт Хосров Дехлеви.
