Джон О'Хара - Время, чтобы вспомнить все
— Занятно, занятно, — сказал Дональдсон. — Ты говоришь, что не мог разобраться в Джо. Почему же это? Что в нем такого сложного?
— Это правильный вопрос, — сказал Слэттери. — Кто знал Чапина? Артур Мак-Генри знал его лучше всех. После него, наверное, я. Но я тебе, Пол, вот что скажу: мы знали только то, что Джо хотел, чтоб мы знали. И поверь мне, это было не так уж много. Ты был его приятелем, так ведь? Но разве ты его знал? Думаешь, ты хорошо его знал? Ты его не знал. Должен признаться, что и я его не знал. И не думаю, что Артур его знал. Что же касается Эдит, то можно только догадываться…
— Ты намекаешь, что Джо вел тайную жизнь? — спросил Дональдсон.
— Нет, но я намекаю, что если бы Джо и вел тайную жизнь, то никто бы из нас о ней не узнал.
— Ну да? — изумился Дональдсон.
— Джо был из тех людей, что никогда не взрослеют. И во многих отношениях он именно так себя и вел. Но если принять во внимание только это, по-настоящему его не поймешь. Поверить не могу, что Джо был именно таким, каким он передо мной себя выставлял. Если ж это так, то выходит, что он был тупым или даже глупым. А поскольку я проявлял к нему такой интерес, получается, что и я тоже глуп, но у меня, может, и тьма недостатков, однако глупым я себя никак не назову.
— Глупым тебя никто и никогда не назовет, — сказал Дональдсон.
— Тут, Пол, нужна поправочка. Меня называли глупым, но потом они обычно об этом жалели. Я бывал не прав, но глупым я никогда не был. Так вот, насчет этой пары наших друзей: она — болезненно застенчивая и склонная к уединению женщина, которой мы приписываем гораздо больше серого вещества, чем она за собой признает. И он, мужчина вовсе не застенчивый и не склонный к уединению. Идет в политику. Всюду бывает, встречается с разными людьми, и мы даже не задумываемся: а вдруг в этом человеке заложено намного больше того, что видно на поверхности? Я всегда думал, что в нем заложено намного больше. На самом деле Джо был куда более интересным объектом изучения, чем Эдит. Мы думаем, мы предполагаем, что, если женщина себя почти никак не проявляет, в ней должно таиться что-то особенное. Но нам не приходит в голову так думать о мужчине. Почему? Да потому, что мы воображаем, будто знаем все на свете. Я бы сказал, что с Джо Чапином мы здорово промахнулись, и я лично промахнулся не меньше чем на милю. Может, я и был глуп. Может, так оно и было.
— Мне кажется, Майк, что ты обо всем этом задумался сейчас впервые, — заметил Дональдсон.
— Ты, Пол, абсолютно прав.
— Вот и приехали, — сказал Уит Хофман.
— Хочу кое-что еще добавить, — сказал Слэттери.
— Что же именно? — спросил Дональдсон.
— Может, я вел себя глупо по отношению к Джо, но его уже нет. Но я не буду вести себя глупо по отношению к Эдит.
Дональдсон, чтобы встать с сиденья, взялся за петлю и на мгновение застыл.
— Похоже, у тебя для Эдит есть какие-то планы?
— Слишком рано говорить об этом, — сказал Слэттери. — А может, не рано?
— Поддерживай со мной связь, Майк. Я хотел бы знать, что тут у вас происходит. — Он похлопал Слэттери по колену. — Знаешь, из всех знакомых мне ирландцев ты самый занятный.
— Если это так, то зачем ограничиваться ирландцами? Хотя, пожалуй, все ирландцы настолько занятны, что остальные могут принимать нас только в весьма ограниченных дозах. Или по крайней мере так кажется.
— И еще ты высокомерный сукин сын, — сказал Дональдсон.
— Вот это уже больше похоже на правду. И тут мы с тобой на равных.
— Ну, понимаешь теперь, почему мне нравится этот парень? — сказал Дональдсон Хофману.
— Отлично понимаю, — ответил Хофман.
— Ладно, давайте прибережем остальные комплименты для покойного, — сказал Слэттери. — С моей распухшей головой и твоим пухлым задом из этой колесницы не так-то просто выбраться.
Они вышли из лимузина, и шофер обратился к Майку Слэттери:
— В какое время, сэр, мне за вами вернуться?
— Часа через полтора, — сказал Слэттери. — Нет, вот что, Эд: приезжай в четыре. Это будет в самый раз.
— Слушаюсь, сэр.
— Надеюсь, ты, Пол, заметил, что мы ехали в моей собственной машине, — сказал Слэттери. — Народ за эту нашу поездку не платит.
— Господин сенатор, ваша забота о нашей экономике воистину трогательна, — сказал Дональдсон. — Уит, ты ведь хорошо знаешь этот дом: если я сейчас же не опорожню свой мочевой пузырь, то осрамлюсь, как малое дитя.
— Тогда идемте к гаражу, там есть туалет, — сказал Хофман. — Майк?
— Со мной все в порядке. Встретимся в доме, — отозвался Майк Слэттери.
Майк Слэттери обладал одним важным достоинством: он умел вовремя уйти. Майк, разумеется, знал, что Полу Дональдсону было приятно с ним общаться. Но настало время разойтись, и Майк рад был, что Дональдсон нашел для этого предлог.
Дом семьи Чапин был единственным домом на улице Фредерик, к крыльцу которого вели три простые ступени из красного песчаника. У других домов, построенных в то же время, ступени в прошлом тоже были простыми, из песчаника, но, замусоленные людскими подошвами, они со временем обветшали и их заменили мраморными. На массивной парадной двери — толщиной четыре дюйма — красовалась медная табличка размером с игральную карту, на которой было выгравировано «Бенджамин Чапин». Годы полировки и чистки покрыли табличку патиной, и надпись на ней стала едва различимой. Табличка была прикручена на высоте шестидесяти восьми дюймов от основания двери, то есть на уровне глаз Бенджамина Чапина. Ровно посредине между табличкой и основанием двери виднелась почтовая щель с медной крышкой и надписью «Письма». (Ею уже давным-давно не пользовались, о чем прекрасно знали почтальоны, но она сбивала с толку временных работников почты, не знавших, что из-за сквозняков и залетавшего сквозь нее мусора почтовую щель навечно заколотили.) Над дверью располагалось веерообразное окно с вделанным в него номером 10. Внешнее стекло окна никогда не мыли — как говорила Эдит, «дело безнадежное», — но внутренняя его сторона была относительно чистой. Комплект дверной ручки и кнопки звонка был из фигурной бронзы, при этом кнопка звонка была копией фигурки на прежней «звонковой» ручке, и отлита эта кнопка была в те дни, когда «звонковую» ручку заменили электрическим звонком. Бронзовая фигурка этой ручки, прикрепленная к основанию из красного дерева, с вырезанной на нем датой установки электричества в доме Чапинов, теперь служила пресс-папье в кабинете Джо Чапина.
Вход в дом располагался в середине первого этажа, и окна находились довольно высоко, так что любопытствующим не представлялось никакой невозможности заглянуть вовнутрь, да и в любом случае в этих комнатах обычно, кроме как на мебель, не на что было смотреть, поскольку в дневное время комнатами никто не пользовался, а в вечернее в них всегда опускались жалюзи и задергивались занавески.
Однако сейчас в комнатах жалюзи были подняты, а занавески — раздвинуты. С парадной двери уже сняли траурные ленты и намеренно оставили ее слегка приоткрытой, для того чтобы гости могли входить без звонка, а дверь в вестибюль прижали к стене обернутым в материю кирпичом и открыли нараспашку. В комнатах раздавался довольно оживленный шум беседы, как обычно бывает на похоронах, когда нужна разрядка после утомительной процедуры прощания с покойником, и в то же время шум этот был приглушенным и благопристойным: во-первых, это подобало случаю, а во-вторых, в компании почти не было молодежи. Эта толпа немолодых людей только что исполнила долг, который теперь с каждым годом приходилось исполнять все чаще и чаще. В этой группе людей Джо Чапин не был самым старшим, и потому большинство присутствующих мужчин и женщин могли вполне резонно ожидать, что вскоре последуют за ним. Через месяц? Пожалуй, это слишком скоро. Через десять лет? Вряд ли они столько протянут. Через пять лет? Через три года? Чем чаще задумываешься о смерти, тем она кажется ближе, и потому самое лучшее — не думать о ней вовсе. Каждый из них знал слабости и недуги своих друзей и приятелей. У этого на животе шестнадцатидюймовый шрам. Эта женщина три раза в неделю ходит на рентген. Этот больше не выкурит ни одной сигары, а эта — что ни час, то стаканчик виски. Кто-то покупает костюм, зная, что этот костюм его переживет. Кто-то моется с неимоверной тщательностью. Кто-то без конца стрижется и бреется. Кто-то отчищает пятнышки на своих бриллиантах и меняет линзы на очках. А кто-то помнит все, что только можно, о своих приятелях, но порой приписывает грехи или скандалы совсем не тем, кому следует. Кому-то с друзьями становится скучно, и друг мгновенно превращается во врага из-за ничтожного ренонса[7] во время игры в бридж, вызванного, кстати, всего лишь близорукостью. Но в сборище подобного рода весьма скоро воцаряется атмосфера празднества, ведь среди собравшихся так много людей, похожих друг на друга. И не важно, насколько искренне кто-то убежден в том, что любит одиночество, — в подобном сборище одиночеству просто нет места.
