Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
— Где находится штаб генерала Лебедева?
Поручик вытянулся, как на плацу, от напряжения у него даже лицо обузилось:
— Не могу знать!
— Штаб что, в этом селе не появлялся? Тогда кто же отдает приказы? Откуда они приходят?
— Не могу знать! — заведенно повторил поручик. — Приказы я получаю от своего полкового командира.
Ничего не смог сообщить о штабе Лебедева и артиллерийский капитан — начальник передвижной мастерской,
— Но Лебедев должен быть здесь, здесь, — Каппель поддел ногой твердый комок снега, тот заюзил по накатанному санному снегу, — в этом селе. Нам что, по домам, по дворам идти, искать генерала?
Усы, борода у Каппеля — белые, морозы не спадают, держатся около отметки сорок, в машине холодно, обогрев в «Руссо-Балте» не предусмотрен.
Наконец навстречу попался полковник — седой от изморози, в башлыке.
— Полковник знает больше капитана, — сказал Каппель, — Остановите!
Увидев на радиаторе машины георгиевский флажок, полковник мигом сообразил, кто наведался в эту богатую деревню, вытянулся браво.
Он-то и объяснил, что штаб находится в восьмидесяти километрах от фронта, все приказы приходят оттуда.
— В восьмидесяти километрах от фронта? — Лицо у Каппеля приняло неверящее выражение.
— Да, ваше высокопревосходительство!
— В первый раз сталкиваюсь с такими методами руководства боевыми действиями, — удрученно произнес Каппель и полез обратно в машину. Приказал шоферу: — Возвращаемся в штаб фронта.
Пятерка казаков — конвой, взбивая снег, поспешно поскакала следом за «Руссо-Балтом».
Из штаба фронта Лебедеву был послан приказ немедленно явиться к главнокомандующему.
Прошло три дня. Каппель находился в штабном вагоне, чувствовал себя неважно, в груди у него появились сухие хрипы, что вызвало беспокойство у доктора Никонова, который немедленно прописал главнокомандующему порошки. Генерал зашел к себе в купе, чтобы выпить лекарство, как вдруг в дверь раздался стук:
— Ваше высокопревосходительство!
Это был денщик, голос его генерал хорошо знал.
— Что случилось?
— С востока движется какая-то крупная часть. Не менее полка.
— Час от часу не легче... Что за часть?
— Не ведаю, ваше высокопревосходительство.
— Уж не партизаны ли?
Но это были не партизаны — на вызов главнокомандующего явился генерал Лебедев. А полк — это всего-навсего охрана командующего Степной группой. Не много ли? Такой охраны даже у царя не было. Каппель удрученно качнул головой, под правым глазом у него дернулась и тут же затихла мелкая жилка.
Через несколько минут в вагон вошел Лебедев — как всегда, лощеный, пахнущий одеколоном, в отутюженной одежде. Увидев Каппеля, Лебедев лихо щелкнул каблуками:
— Владимир Оскарович, вызывали?
Лицо у Каппеля побелело, глаза сделались жесткими, темными, страшными. Он с грохотом опустил кулак на стол — никогда не позволял себе срываться, держал все внутри в сцепе, в сборе, а тут сорвался:
— Генерал Лебедев, вас вызвал к себе не Владимир Оскарович, а главнокомандующий.
Лицо у Лебедева так же, как и у Каппеля, побледнело. Он вытянулся. Попытался что-то сказать, но не смог — губы у него задрожали, сдвинулись в сторону и застыли. Командующий Степной группой мигом растерял свой гусарский вид, поблек.
— И откуда же вы, позвольте вас спросить, прибыли? — поинтересовался Каппель таким тоном, что Лебедев невольно вобрал голову в плечи. — Из своей группы прибыли или же находились от нее в ста верстах, а? Приказ явиться был выслан вам три дня назад, прибыли вы только сегодня... Где вы находились все это время? — Каппель хлестал словами Лебедева, будто плетью, был беспощаден. Лицо у Лебедева сделалось не просто белым, оно даже попрозрачнело, постарело, генерал сейчас не был похож на себя. Губы у него дрожали.
За стенкой вагона раздался задавленный хлопок — кто-то выстрелил из пистолета, но Каппель даже головы не повернул на этот звук.
— Вы знаете, в каком положении находится Степная группа? Вообще, имеете представление, где точно сейчас она располагается? Можете показать на карте? Знаете, в чем нуждаются ваши офицеры и солдаты? Почему вы не делите с ними боевую страду, почему оторвались от группы?
Губы у Лебедева задрожали еще сильнее, на него жалко было смотреть.
А на Каппеля смотреть было страшно — лицо будто металлом налилось, глаза беспощадно посверкивали.
— Я, главнокомандующий, каждый день провожу на передовой линии, выезжаю в части, а вы? Или вам легче управлять группой, находясь от нее в ста верстах? Изволите бежать перед своими солдатами и офицерами, как заяц перед паровозом? Считаете, что так безопаснее? А, генерал Лебедев?
Дергающиеся губы Лебедева сдвинулись в сторону, генерал попытался что-то сказать, но сквозь губы протиснулось лишь несколько жалких, смятых, совершенно нечленораздельных звуков, вызвавших у Каппеля раздражение, и он резко взмахнул рукой:
— Приказываю вам немедленно со своим конвоем отправиться в группу. Конвой включить в состав действующих частей, там эти солдаты нужнее. Оставлять группу без моего особого распоряжения категорически запрещаю. О прибытии в группу немедленно мне донести.
Лебедев мелко, как-то по-птичьи покивал головой и, неуклюже развернувшись на нетвердых ногах, покинул вагон.
Каппель обхватил голову обеими руками и несколько минут сидел неподвижно. Вырыпаев боялся к нему приблизиться — он никогда еще не видел Каппеля таким: генерал за время их знакомства ни разу не позволил себе такого убийственного тона в разговоре. С другой стороны, Вырыпаев хорошо понимал генерала и не осуждал его — более того, на месте Каппеля Вырыпаев повел бы себя еще резче.
Неожиданно плечи генерала задрожали, Вырыпаев услышал глубокий задавленный звук — то ли стон, то ли взрыд — и кинулся к графину с водой. Выдернул из узкого точеного горлышка пробку, налил в стакан воды. Каппель предупреждающе помотал головой:
— Не надо! — Выпрямился, глянул незряче в окно вагона, на заснеженную площадь, примыкавшую к небольшому каменному зданию станции, где какой-то поручик с перебинтованной рукой пытался выстроить полуроту солдат, что-то у поручика не ладилось, что-то его раздражало, и он возбужденно размахивал здоровой рукой. — Мне стыдно, Василий Осипович, — тихо произнес Каппель,— за Лебедева стыдно... Пойми меня, пожалуйста, правильно. И за себя стыдно, за то, что не доглядел, не сумел это предупредить. — Он поморщился, будто в рот ему попала горчица, покрутил головой, выдохнул резко, разом — словно выбил из себя боль и повторил горько: — Не доглядел...
Вырыпаев молчал — сказать было нечего.
Собственно, из-за таких паркетных генералов, как Лебедев, Белое движение и терпело поражение, откатывалось все дальше и дальше, в нети... Так, глядишь, и до самого края земли докатятся. Впрочем, Каппель в это не верил, он считал, что последним рубежом будет если не Красноярск, то Байкал. Там удастся и выровняться, и голову поднять. Мысли об этом придавали силы.
...Налет партизан оказался болезненным: двоих каппелевцев посекло осколками, они скончались на руках товарищей.
— Все, партизаны теперь будут совершать свои налеты каждый день, — сказал Каппель Вырыпаеву, — особого вреда они причинить не сумеют, но кусать по мелочи будут. Будет больно...
К Каппелю на коне подъехал генерал-лейтенант Войцеховский[26], в шинели с меховым воротником, седым от мороза, в папахе, на которую был натянут башлык; глаза у Войцеховского от холода слезились.
— Передайте приказ по идущим частям, — велел ему Каппель, — каждому командиру надобно создать подвижную группу для борьбы с партизанами. Эти люди будут вываливаться из тайги каждый день и клевать нас, словно вороны. С воронами надо бороться.
Каппель как в воду глядел: с тех пор не проходило и дня, чтобы не было стычек с партизанами.
Белая армия продолжала двигаться по ломкому опасному льду Кана на восток, за армией тянулся длинный, на полтора километра обоз.
— На севере народ по снегу ездит на собачьих упряжках, — проговорил Вырыпаев словно для самого себя, ни кому не обращаясь, — сюда бы пару сотен упряжек — мы бы живо набрали скоростенку.
— Василий Осипович, парой сотен упряжек не обойдешься, нужно тысяч пять, не менее, — над головой Каппеля вспухло прозрачное, стеклянно зазвеневшее облачко, — но собак, сами понимаете, нет и не будет. Пока есть то, что есть...
Пошел снег. Тяжелый, плотный, мягкий, каждая снежина похожа на ошметок — не менее детской ладошки, хлопалась на землю смачно, с сырым неприятным звуком. Со снегом, казалось бы, должен был сбавить свой напор мороз, так бывает всегда, когда падает снег, но мороз держался на прежней своей отметке — минус тридцать пять и калил, давил, пережигал землю, валил деревья, расщеплял стволы, перерубал пополам огромные гранитные валуны.
Мягкий снег и жесткий мороз, одно с другим никак не должно было совмещаться, но, увы — совмещалось.
