Финнуала Кирни - Ты, я и другие
Позже, когда уже дома мы пьем какао, Мег снова извиняется, что не может остаться на ночь. Натягивает джемпер поверх футболки.
— Прости, мам. У меня важная консультация первой парой. Ты нормально?
Я беру ее лицо в ладони. Непростое дело, учитывая, что она на голову выше меня. Глажу чудесные каштановые кудри.
— Если ты нормально, то и я тоже, — шепчу я, уткнувшись ей в волосы.
— Я на букву «х», мам. Ничего, прорвемся.
На букву «х» — это «хорошо». Или иначе. Так мы говорим, когда нам тревожно и нервы ни к черту.
Она меня целует, легко касаясь губ:
— Пусть у тебя все будет хорошо, мама.
Я хочу продлить объятие, обхватить ладонями, спрятать в карман — подальше от всех бед и тревог.
Едва она уходит, бегу к сумке, вытаскиваю блокнот и диктофон. Пишу слова и одновременно напеваю мелодию. Я назову это «На букву “х”».
Мне совсем не хорошо.
На сей раз точно не хорошо,
Настолько, что я даже не могу об этом говорить.
Закрываю глаза и представляю всемирно известный зал и сцену. И звучащую на ней песню:
Сотня частей,
Я разъята на сотню частей.
Было хорошо. Смешон
Каждый мой час без тебя,
Вздох без тебя. Прости.
Поднимаюсь в спальню, долго и сладко зеваю. Мне так легко, что я заползаю под покрывало, даже не раздевшись.
И вижу сон — в моей кровати лежит знаменитый шеф-повар Гордон Рамзи. Его телепередача тоже называется «На букву “х”», только для него «х» — это «харч».
— Нельзя назвать песню «На букву “х”», — говорит он.
— Как ты здесь оказался? — удивляюсь я.
Он не отвечает. Однако приходится признать, что его голова на подушке Адама смотрится… соблазнительно.
Я приподымаюсь на локте.
— Поскольку уж ты здесь, объясни-ка: на букву «х» — это «хорошо» или наоборот?
— В нашем доме это точно наоборот. В нашем с тобой доме.
— Но это мой дом, — протестую я.
Во сне я капризно надуваю губки, такой алый бутон.
— Какая разница, — бросает он и целует меня.
Похоже, Гордона Рамзи не смущает чесночный привкус моих поцелуев.
Глава 6
У Эммы есть четырнадцатилетний сын по имени Гарольд. Не Гарри — Гарольд. Представляю, как патологически он ненавидит и свое имя, и разведенных родителей.
Поскольку я посещаю Белый Дом по выходным, когда Гарольд проводит время со своим отцом, Аланом, мне обычно удается избегать встречи с парнем.
Но вечер среды оказался исключением из правила.
В среду Алан забрал Гарольда в кино прямо из школы, после теннисного матча. Соответственно, меня пригласили.
Эмма не ждала их до десяти вечера; а к тому моменту, насладившись тушеным ягненком, я должен был уже отбыть. Так все выглядело в теории. Подобно всем тщательно выстроенным планам в моей жизни, этот не сработал, вот почему я сижу сейчас в приемном покое больницы Святого Фомы, где мне обрабатывают рану головы. Я не виню Гарольда. Они с отцом поругались, поэтому он вернулся домой раньше времени.
Любой четырнадцатилетний парень, обнаруживший дома незнакомца, оседлавшего мать на белом кухонном коврике, отреагировал бы точно так же.
Схвати он теннисную ракетку, было бы еще хуже.
— Как ты себя чувствуешь?
Это Мег. Я даже не объяснил ей, что случилось.
— В порядке. Выглядит страшнее, чем на самом деле. — Я касаюсь бинтов.
— Не трогай, — говорит она. — Еще кровит.
Я осматриваюсь. Где-то тут должен быть доктор с результатами рентгена. Нет, не видно.
— Это твоя мадам тебя сюда привезла?
Я слабо киваю.
— Ну, и где она? Почему ты вызвал меня?
— Ей пришлось уехать к сыну.
— А у нее есть сын?
Я снова киваю.
— Большой?
— Четырнадцать. С отлично поставленным ударом справа.
Мег морщится. Осматривает меня снизу вверх, хмурит брови, сразу становясь невероятно похожей на мать.
— Только не говори, что это он тебя приложил.
Я молчу. Меня тошнит; пронизывающий все вокруг запах антисептика не отвлекает, и в горле стоит мерзкий привкус.
— Ты уже довел маму до психотерапевта. Теперь еще этот несчастный ребенок будет на учете до конца жизни. Ты омерзителен, — говорит она, глядя вдаль.
Я опять согласно киваю, и это движение вызывает приступ тошноты.
— Мистер Холл?
Мы с Мег поворачиваемся к докторше, которая разговаривала со мной раньше. Я поднимаю руку.
— А, вот вы где. Ну, все вполне прилично. Ничего не сломано, трещин нет. Только небольшое сотрясение.
Возможна тошнота, даже рвота; если за сутки не пройдет, сразу к нам. — Она смотрит на Мег с улыбкой. — А вы, мисс?
— Дочь. — Мег кривится.
— Не следует оставлять его без присмотра, понимаете?
Мег кивает, тянет меня со скамьи и подталкивает к выходу.
— А где одежда?
Докторша, заметив, что я почти раздет, осматривает коридор. На мне нет ни носков, ни обуви, ни рубашки; только забрызганное кровью белое банное полотенце, вероятно, оно принадлежит Эмме.
— Он не заслужил одежду, — цедит сквозь зубы Мег, и меня протаскивают сквозь крутящиеся двери к парковке в холодный ночной воздух.
Я просыпаюсь от птичьих трелей. Мег стоит надо мной со стаканом воды.
— Пей, — велит она.
Делаю, что сказано. Английская водопроводная вода льется на мой шершавый язык. Становится легче.
Я у дочери в комнате, в квартирке в Клэпхеме, которую она делит с двумя другими девушками.
Сажусь на узкой кровати.
— Почему я здесь? И где спала ты?
Она кивает на брошенные на пол одеяла.
— Ты заснул в машине. Сюда было ближе, чем до квартиры Бена. Ты что, совсем ничего не помнишь?
— Нет. Прости, Мег.
Пытаюсь встать; голову пронзает острая боль — словно череп пробили кинжалом. Я борюсь с позывами к рвоте.
— Не шевелись. А то вся вода хлынет наружу.
— Надо позвонить на работу. — Я ищу взглядом пиджак и телефон.
Мег пожимает плечами:
— Полагаю, все твои вещи по-прежнему у нее.
Я уже связалась с Мэттом и сказала, что ты сегодня не придешь.
— Связалась? — Я прикрываю глаза и откидываюсь на тонкую подушку. В висках стучит. — Каким образом?
— Позвонила маме и спросила его номер.
Я громко сокрушаюсь:
— Мег, надеюсь, ты…
Она отмахивается:
— Прекрати, папа. Я ничего ей не рассказала. Доволен?
— Она встряхивает длинными волосами, совсем как в рекламе шампуня. Только злость в ее глазах совсем не рекламная. — Ты вынудил меня врать маме.
Господи, ну что ты за гад такой!
— Что ты ей сказала?
— Что ты поранился. Я просто умолчала про обстоятельства.
Сказала, на тебя напали.
Мои губы изгибаются в улыбке.
— Ну, в некотором роде.
Она пытается сдержать усмешку:
— Напали… ревнивый сопливый пацан. Нет, я не стала ей этого говорить.
— Спасибо, Тыковка.
Я тянусь погладить ее. Она совсем рядом… И комната такая маленькая…
Мою руку резко сбрасывают.
— Я промолчала не ради тебя. Ради нее, — говорит Мег.
— Знаю. Все равно спасибо.
Она пожимает плечами.
— Ну, если в ближайшие пару часов тебя не потянет блевать, я рискну сходить на лекцию. Не помрешь здесь без меня?
— Конечно. — Я вытягиваюсь на кровати. Часы на стене показывают полдвенадцатого. Мне следует быть на работе. — Кстати, что сказал Мэтт?
Мег улыбается.
— Я не стала врать Мэтту, папа. Сказала, что сыночек твоей любовницы проломил тебе голову.
Живот, и без того пустой, скручивает спазмом.
— Ч-черт!
— Угу. — Мег смеется и садится к столу. — Он ровно так и сказал. Ладно, спи. Мне надо заниматься.
— Я пойду. — Пытаюсь выбраться из постели.
— Лежи, чтоб тебе! — рявкает она, и ее глаза вновь сверкают. — Тебе велено оставаться в постели до вечера. А потом мне придется отвезти тебя домой: ты ведь голый.
— У меня все хорошо. — Упрямо сажусь на край постели, не обращая внимания на молотки в голове.
— Папочка, ты, конечно, на букву «х», но это совсем другое слово. Поэтому будь послушным мальчиком и ляг, наконец! — Ее голос смягчается. — Ложись, а?
Я подчиняюсь. Голова плывет, в ней, как в калейдоскопе, мелькают картинки. Бет разговаривает с дочерью по телефону; Эмма не знает, куда мне позвонить, ведь мой телефон по-прежнему у нее; Гарольд, чтоб ему было хорошо, бросается на меня, любовника его матери.
Мег действительно говорила вчера что-то насчет того, что Бет лечится у психотерапевта?
Дочь сидит за столом, обложившись книгами по криминологии, ее специальности. Лица знаменитых серийных убийц таращатся на меня с разворотов толстенных томов. Странная у нее комната: кровать под розовым покрывалом с китайскими фонариками в изголовье, каждый миллиметр свободного пространства забит книгами с путающими названиями. Я смотрю на Мег. Она прямо держит спину — многолетние уроки матери не прошли даром — и делает вид, что штудирует толстый фолиант, но я вижу, что мысли ее витают далеко.
