Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды
Пашута вывел слабо упирающихся подростков на свет божий и вторично посоветовал им идти всем в школу. Чердачный лаз заклинил железной скобой.
Жалобщицы поджидали его, схоронясь за углом. Они с таким восторгом его благодарили, словно он совершил геройское деяние, сравнимое лишь с самопожертвованием. Пашута пообещал навесить на чердак вскорости новый замок и передать им на вечное хранение запасные ключи.
Было около восьми вечера, когда он кругами добрался к дому Вареньки. Удачно пристроился на скамеечке: дом был виден как на ладони, со всеми четырьмя подъездами и восемью этажами, а сам Пашута, закрытый кустами акаций, находился как бы в засаде. Свёрток с изоляционной лентой, перевязанный кокетливой голубой тесёмкой, Пашута прихватил с собой на всякий случай — это не значило, что он непременно собирался зайти к Дамшиловым. Он никуда не собирался, а попросту ждал неведомого знака от стихии. В вечерний час, когда городская суматоха сникает и воздух насыщается тенями, Пашуте было приятно оттого, что он беспомощен и жалок. На укромной скамеечке, точно в склепе, он ощутил свою малость почти как блаженство. Ему чудилось: если сейчас из подъезда выскочит Варенька, у него не хватит сил встать ей навстречу, а уж тем более окликнуть. Да это и не нужно. Он достиг цели и успокоился, как, вероятно, успокаивается путешественник, преодолевший все препятствия на пути к обетованной земле и настолько ослабевший, что очертания незнакомых берегов уже ничего не говорят его воображению.
Пашута не заметил, как к вечернему городу вплотную подступила гроза. Когда по скамейке, по асфальту, по темени зацокали крупные капли, он поднял голову и подивился тому, как причудливо заострился небесный свод. Чёрный, багрово-алый и лазурный цвета распределились почти равномерно, и небо стало похоже на гигантский ломоть трёхслойного мармелада. В этом шатком цветовом равновесии, на которое падка стихия, Пашута уловил глумление над человеком, особенно над таким, как он, застигнутым врасплох и, подобно листочкам на деревьях, не смевшим даже трепыхнуться.
Гроза в Москве — вообще дело особенное, двусмысленное. Она смывает пыль и грязь с городских улиц и заодно выколачивает много дури из горожан. Она не обещает скорую благодать, какую сулит обыкновенно природа, а полна угрозы что-то непоправимо порушить и в без того противоестественном людском скопище. Многие, кто это чувствует, совершенно теряют голову, спасаются под арками домов, лезут в чужие подъезды, с диким хеканьем ныряют в разверстые жерла метро. Грозовое электричество, видимо, высвобождает разом из множества сердец дотоле мирно копившуюся там истерию, разбивает в прах иллюзию человеческой общности перед лицом беды, коли она ещё сохранилась.
Не лучше и тому, кто успел затаиться в бетонной ко-робке-квартире и недоверчиво подглядывает за грозой из окна, не умея понять: похоронен ли он заживо или можно надеяться на чудо спасения.
Пашута, промокший до нитки, одуревший, с радостным страхом наблюдал, как гроза расправляется с Москвой. Она накинулась на город с мощным рвением, скрежеща зубами грома, слепя яростными вспышками молний, не зная устали, победно целя в антенны и крыши, распиная асфальт прямыми, гудящими столбами воды; эту работу она так методично и осмысленно проделывала, что не оставалось сомнения: природа наконец сведёт счёты с тем, что возникло на земле помимо её желания. Сопротивляться было бессмысленно» город лишь жалобно покряхтывал при особо сокрушительных ударах.
Распластавшись на скамейке, никуда бежать не собираясь, Пашута с робкой надеждой ждал, когда же очередной электрический разряд пульнет ему в лоб и навсегда его утихомирит. И всё же он хитрил сам с собой. Почти слившись со скамьёй, омытый ливнем, он чувствовал, как в нём воскресает что-то, уснувшее ещё. в детстве. Человечьи и птичьи родные голоса донеслись до него, прорвав толщу воды и грома, окликали оттуда, где всегда покой. Сквозь хаос космических сил кто-то нездешний и мудрый повёл с ним доверительный разговор, и он чутким вниманием различал прекрасные слова, которые не складывались в смысл, но несли упоительное забвение — «терпи», «не терзайся», «доверься», «жди»… Он уже не хотел просыпаться. Паутина вечности вобрала смятенный дух в одну из своих бессчётных ячеек, и всё его раздавленное тело освобождение и жадно заныло.
Он очнулся счастливый, когда гроза, истощившись, уплыла прочь и над неповреждённым городом проклюнулся тусклый, свежий вечер. Окна домов вспыхнули разноцветными квадратами, замигали как ни в чём не бывало уличные фонари. Ничего не случилось. Страх вселенской погибели оказался напрасен. Всё то же здание видел перед собой Пашута, но только в вечернем оформлении. О господи, не в первый раз замахивалась природа на человека сама себе на посмеяние, а ему на торжество. Предостережениям он не внемлет, и после каждой небесной прорухи, малость оправившись от изумления и страха, с ещё большей самоуверенностью думает про себя, неизвестно к кому обращаясь: ага, слабо! Ага, не можешь со мной справиться, с двуногим попрыгунчиком?.. Всё ему шутки, хотя и провидит человек в редкие минуты просветления, что слишком глубокую пропасть удалось ему выкопать между собой и первозданным миром, и неизбежно настанет час, когда, окончательно разуверившись в соседстве, природа отвесит ему прощальный пинок, сотрёт алчный разум со своей плоти и воссияет во вселенной новой безмолвной звездой…
Нет, подумал Пашута, что-то всё же изменилось, пока он спал. Вон и Варенька в коротком платьишке стоит возле подъезда, а рядом с ней толчётся детина в вельветовых брюках с «дипломатом» в руке. Это, не иначе, её нынешний ухажёр. Пашуте было лень подниматься с удобной скамейки, к которой он привык за эти часы, как к желанному убежищу, но он поборол усталость и встал навстречу долгожданному свиданию.
Варенька была увлечена собеседником, который обличием напоминал Пашуте главного актёра из многосерийного польского фильма «Ставка больше, чем жизнь». И так получилось, что первым заговорил этот самый польский разведчик, единоличный победитель третьего рейха.
— Вам чего, товарищ? Сигарету? Так я, представьте себе, некурящий.
Варенька захлебнулась на полуфразе, обращённой к своему красивому кавалеру, склонила головку набок и издала странный, птичий звук: «Пхе!» Потом протянула руку и подёргала Пашуту за рукав:
— Павел Данилович! Павел Данилович, это ты?!
Пашута сказал, насупясь:
— А чего тут удивляться? В одном городе живём, вот и встретились случайно.
— Но почему ты какой-то мокрый и общипанный?
— Под дождь попал. — Пашута пригладил волосы. — Гром была страшная, а я без зонта. Вот и результат. А вы почему оба сухие?
— Мы, Павел Данилович, грозу в театре переждали,
Она познакомила его со своим другом, Виткиным Эдуардом Захаровичем, аспирантом. Пашуту они представила агрономом. Он с испугом отметил, что Варенька изменилась, то есть не внешне изменилась, а что-то в ней появилось такое, словно это была похожая на неё, но другая девушка. Он не узнавал её прежней задиристой повадки, голос её звучал приглушённо, взгляд светился обескураживающей умиротворённостью. И только коварное представление его «агрономом» принадлежало той Вареньке, которую он любил.
Эдуард Захарович ничуть не отяготился его неожиданным появлением. Напротив, тут же попытался вовлечь в беседу:
— Мы с Варюхой как раз пьесу обсуждали, очень любопытно будет ваше мнение. У человека со стороны, тем более из деревни, всегда свежий взгляд… Пьеса современная и, надо вам заметить, дрянная, вдобавок сделанная то ли под Чехова, то ли под Ибсена. Вы понимаете?
— Понимаю, — кивнул Пашута, а Варенька даже не пикнула. Она не сводила с аспиранта восторженного взгляда. Тот развивал мысль специально для Пашуты:
— В обращении к чеховскому толкованию личности есть, согласитесь, некая характерная примета времени. Режиссёры ведь вынуждены держать нос по ветру. Иначе им нельзя. Секрет сценического успеха почти всегда именно в актуальности проблемы… А что главное в чеховском герое? Я вам скажу, упрощая, естественно. Его любимый герой, средний, так сказать, интеллигент, как бы утратил веру в ценностные идеалы, но его снедает тоска по святыням, по нетленным образцам, иначе говоря, в обыденных обстоятельствах он занят поиском высшей духовности. Но, как правило, тщетно… Вы чувствуете? Почему же его состояние оказалось так созвучно нашему времени? Есть над чем поразмыслить? А?
— Ещё бы, — ответил Пашута, потому что аспирант Вяткин задорно толкнул его кулачком в бок.—
Может, нам отойти в сторонку? Там хорошая скамеечка в кустиках.
Пашута уже понял, что этому Вяткину совершенно безразлично, где стоять и который час на дворе, и почувствовал к нему симпатию. Никакой он не польский разведчик, хоть и красив дьявольски, а просто образованный человек, каких Пашута и раньше встречал и всегда к ним тянулся. Они направились к скамейке, Варенька на мгновение задержала Пашутину руку в своей и сжала её.
