Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды
— Вон как! — сказал Улен, выслушав длинный рассказ. В благодарность он подарил старухе серебряную чашу с диковинными узорами на стенках. Невзея поклонилась ему и спросила как о чём-то непреложном:
— Ты разыщешь их, воин?
— Я отправлюсь через два дня, — ответил Улен.
Он пошёл искать маленького Прошу и обнаружил его в травяном укрытии неподалёку от хижины вождя. Мальчик сидел на земле, расставив толстые ножки, и возводил из палочек домик. Перед ним лежал Анар и наблюдал за игрой. Улен подкрался неслышно, он давно не умел ходить по-другому, но Анар почуял его, покосился и дружески тряхнул хвостом. Мальчик разговаривал с собакой, советуясь с ней, куда воткнуть очередную палочку.
— Ты — пёс и не умеешь строить, — говорил Проша. — У тебя нет рук. Посмотри, какая получается крыша. Мало кто построит такой дом. Отец ещё пожалеет… Я бы сам освободил мать, но не знаю дороги. Тебя я бы взял с собой, Анар. У тебя крепкие зубы, ты бы мне пригодился. Я возьму лук и пробью главному хазарину глотку стрелой. А ты загрызёшь остальных.
— Хорошо придумал, — заметил Улен. — Но хватит ли у тебя силы натянуть большой лук?
Мальчик обернулся, в тёмных глазёнках мелькнула досада.
— Когда я вырасту, — сказал он, — то уж не буду подбираться к детям, как дикая кошка.
Улен присел на корточки, потрепал по холке Анара. Пёс равнодушно зевнул.
— Постарел Анар. Прежде он никому не позволял до себя дотрагиваться. Видишь шрам, сынок? Это следы его зубов. Помнишь, Анар?
— А этот откуда? — мальчик ткнул пальцем в причудливо изогнутый рубец на предплечье Улена.
— Долгая история, — улыбнулся Улен. — У меня много шрамов.
— Наверное, и у меня будет много, — вздохнул мальчик. В повадке его проступала недетская властность, и Улену было приятно смотреть в ясные, пристальные глаза. Да, у этого человечка будет много шрамов.
— Расскажи что-нибудь про маму, сынок. Я так давно её не видел.
Мальчик взглянул на него подозрительно, но не заметил подвоха. Вдруг насупленное его личико, полное тайной печали, просветлело и на нём проступила задорная гримаска Млавы.
— Возьми меня с собой, отец!
— Не могу.
Мальчик хмыкнул что-то неразборчивое и отвернулся.
— Когда вернусь, — пообещал Улен, — я научу тебя всему, что должен знать воин.
Мальчик, забыв обиду, доверчиво привалился к его бедру, не замечая, что раздавил пяткой с тщанием возведённый домик.
Через день Улен покинул поселение. Конь под ним был лютый, степной. Анар увязался за хозяином и, спотыкаясь, роняя из пасти розовую пену, бежал следом так долго, что Улен испугался, как бы он не сдох на бегу. Он спешился и обнял старого друга за жилистую шею.
— Останься, Анар. Храни мальчика от бед. Это мой сын. Млава ошиблась, думая иначе. Что ж, ошибаются и духи. Прощай, Анар!
Когда оглянулся в последний раз, пёс сидел на том же месте. Улен подумал: нельзя обмануть судьбу, но можно её осилить. Прощай, Анар!
3
«Как ты уехал, Пашка, всё расстроилось по твоей милости. И опять я при разбитом корыте. Ну да бог тебе судья. Твоё увлечение Варенькой я понимаю, жалею, что не сумел помочь в этой беде. Я вёл себя как свинья, но не суди строго. Наша общая (надеюсь) мечта рушилась, мечта о вольной жизни, и как-то я не мог до конца поверить, что тебе важнее совсем другое. Меня угнетает, что я был нечуток. У кого ждать поддержки в трудные минуты, если друзья только собой заняты. Но тут, конечно, сыграло роль ещё одно: мне дико представить, чтобы тебя сбила с толку смазливая девица. Прости, что так говорю о Варе. Теперь-то, очутившись у разбитого корыта, я опамятовался и вижу, что ты как всегда прав. Пишу не для того, чтобы ловчее покаяться, нет, такова правда. Я натура увлекающаяся, суетная, а ты всегда видишь мир в истинном свете и не путаешься в трёх соснах. Потому люди к тебе тянутся, что есть в тебе неколебимая твёрдость, на которую можно без опаски опереться. И если уж тебя зашатало, то мне следовало вовремя смикитить, до какой степени это серьёзно. Прости, друг и брат!
Я рад, что ты полюбил. Отбери у меня Урсулу — и что останется? Ничего, пустота. Отчизна и воля — слова великие, но без женщины и они скудны. Может, наши женщины, и твоя Варя, и моя Урсула, самые обыкновенные создания, даже скорее всего так, но мы их любим, и для нас они полны такого смысла, что дух захватывает. Не знаю, к чему я завёл эту песню…
Приезжал давеча Хабило личной персоной. Свирепствовал. Чем-то ты его крепко допёк, молодец. Он тебя, Паша, собирается под суд отдать. Как твоё имя помянул, весь затрясся, раздулся, я думал, его родимчик хватит. Меня грозит на одну скамью с тобой поместить. Я его спрашиваю деликатно: а какие же вы преступления нам с Павлом Даниловичем инкриминируете? (Правильно я это слово написал? А то что-то от натуральной жизни в грамотёшке ослаб.) Ну вот, а он отвечает: твоего дружка посадят за нарушение трудового договора, то есть за то, что ты самовольно покинул фронт работ, куда он тебя определил разнорабочим, а меня — за то, стало быть, что приваживаю уголовный элемент (это тебя), а ещё за то, что использую посевные площади как бы на личные нужды (это про картошку, которую мы засадили). Объяснил, что припаяют нам от трёх лет до восьми, и это мы ещё должны будем за него бога молить. Паш, чем ты его до печёнок достал, поделись опытом? Я, естественно, возражаю: а ведь вам, говорю, Пётр Петрович, при таком раскладе побольше нашего сроку дадут. Чего?! — он орёт. Извини, Паша, но я ему сказал, что привлекут его за использование служебного положения и за развращение несовершеннолетней девицы. Надо тебе знать, твоя Варя, видать, насолила ему покрепче, чем ты. Как он про неё услышал, трястись перестал, зато позеленел, глаза выпучил и впал в столбняк. Дед Тихон на ту пору рядом был, не даст соврать. Мы его квасом отпаивали, а то бы он задохнулся. Мы в самом деле испугались, как он начал ртом воздух хватать, такого прежде не было. На обочине в теньке минут двадцать в себя приходил. Тихон прямо ему сказал: «Вам бы, Пётр Петрович, при вашем умственном напряжении и при большой власти, как уж вы за всех людей радетель, поберечь себя надобно. А то ведь окочуритесь на всём скаку. Даже орден не успеете получить». Хабило, хотя и помирал от злости, всё же пообещал деду Тихону, что и его под статью подгонит якобы за антисоветскую пропаганду вредных идеалов. Короче, укатил и никаких руководящих указаний не оставил. Но это всё, сам понимаешь, я в шутку пишу, чтобы тебя развлечь: такие люди, как он, сами по себе не помирают.
Ладно. Проехал и этот поезд. Интересно, как у вас складывается с Варей? А почему бы тебе, старому чёрту, не жениться на ней? Это бы решило все проблемы. Или я чего-то опять недопонимаю?
Дед Тихон тоже тебя и Вареньку вспоминает. Говорит, вы парочка подходящая. Ему можно верить, у него опыт. Ты вот не знаешь, а он казак геройский: полдеревни наших старушек, если не все, в прошлом его полюбовницы. Кстати, дед Тихон уверяет, что может тебя «привесть обратно» в любой момент. Какая-то тайна в нём всё же есть, ты согласен? Он последнее время заскучал, говорит, пора ему к тем самым, которые по ночам ходят. Жалко будет, коли старик помрёт.
Что тебе сказать напоследок? Не теряю надежды, что когда вы с Варей сладитесь, то вернётесь к нам. Может, ты так и не понял, но для меня всё это очень важно. Детей у нас с тобой нету, так хоть оставить людям клочок обихоженной земли. Прости, если чего не так наговорил. В нашем возрасте, Паша, мы все немного чокнутые становимся. Кланяемся тебе низко и я, и Урсула… Да, будет случай, передай привет Раймуну и Лилиане. Я толком не уразумел, зачем они приезжали, но люди, видно, хорошие, тоже со своей маетой в душе. Мне почему-то кажется, коли ты вернёшься, они все опять за тобой потянутся. Ну, и особый привет Владику Шпунтову и его супруге.
Преданный тебе Семён Спирин».
Пашута читал письмо с раздражением. Он подумал, что Спирин обуян гордыней, ни словечка не скажет в простоте душевной. Весточка от друга только соли сыпанула на его рану. Зачем Спирин наворотил на бумаге столько дури? Советует поскорее жениться на Вареньке. Такого тонкого яда и лютый враг не додумается в чашку плеснуть. И не постеснялся, гад паршивый, напомнить обиняком, как Варя сбежала к Хаби-ле. Для какой цели? «Нет уж, — думал Пашута, — не нами подмечено, сытый голодного не разумеет. У меня теперь другие игры, Сеня. Каждое неосторожное слово летит камнем мне прямо в лоб».
Выйдя на улицу — в кармане у него лежал моток изоляционной ленты, он за ней днём смотался к себе на квартиру, — у подъезда наткнулся на страдающего Вадима. Взгрустнул: а ведь этот человек, пожалуй, сейчас ближе ему, чем все остальные. В нём нет двуличия, и, как Пашута, он жил одной страстью.
— Ну как вчера, поспел? — с огромной заинтересованностью спросил Вадим, и на его унылом лике отразилась готовность и пылко обрадоваться, и загоревать. В зависимости от того, каким будет ответ.
