Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание
Кривошеин одобрил решение Врангеля. И умолял сделать все, чтобы как можно дольше продержать войска в Северной Таврии: необходимо закончить погрузку зерна в Геническе, успеть отправить за границу табак, вино и другие продукты согласно подписанным ранее обязательствам. Врангель отдает приказ: драться, драться, драться! За каждый метр. При малейшей возможности контратаки. И следить за левым флангом, не дать отрезать себя от перешейка...
В этот же день фон Перлоф докладывает: паршивая ялтинская газетенка «Наш путь», восхваляя правителя Юга России, обмолвилась несколькими словами о его немецком происхождении. Врангель, отложив дела, немедля делает заявление для печати: «Говорят, я немец. Но в моих жилах не течет ни одной капли немецкой крови. Мои предки были шведами... Я не говорю по-немецки. (Многим известна его привычка в состоянии волнения употреблять в речи немецкие слова.) И никогда в Германии не был, исключая одного раза, когда по дороге в Париж провел в оной сорок восемь часов». Заявление срочно публикуется. Его прочли тысячи людей, отлично помнившие другое общественное высказывание барона, прокомментировавшего свое полное невмешательство в дела церковные: «Будь я православный, я бы, пожалуй, вмешался, а так скажут — немец, и это помешает православной церкви»...
Врангелевские корпуса отступали. За плечами у них были лишь Крым и море. Надежд оставалось мало. Совсем мало. Союзники взирали на агонию по-разному, хотя в общем сочувственно, ибо все они искренне ненавидели большевиков и мечтали об уничтожении Советской России. Но и среди них не было единства. Создалась даже парадоксальная ситуация. Франция хотела восстановления Единой Неделимой России — будущего ее союзника в борьбе против Англии и Германии, способного возвратить старые, весьма крупные долги. Англия всемерно поддерживала новые государственные образования, выкраивающиеся из бывшей Российской империи. Подчинив их своему влиянию, она создавала своеобразный антибольшевистский вал в Европе (Финляндия, Прибалтика, Польша) и буфер между Россией, Персией и Индией (закавказские и среднеазиатские территории). Англия, кроме всего, получала и доступ к нефтеносным районам... Польша и Румыния опасались возрождения старой России. Страны Прибалтики (лимитрофы — Литва, Латвия, Эстония) начинали понимать: им выгодны добрососедские отношения с выстоявшей и укрепившейся Советской республикой, которая сделала своей политикой принцип самоопределения наций. В этой-то дипломатической сутолоке барахтались эмиссары Врангеля — несуществующего правителя несуществующей страны...
2
Слащев томился в Ялте. Организм его, привыкший за много месяцев боев к определенному, стремительному ритму, постоянно требовал привычного допинга — сигар, спирта, кокаина. Не было привычного ежеминутного риска, свиста пуль, разрыва снарядов, криков и суеты штабного вагона. С ним он сжился за прошедшие годы. Стены его воспринимал как бурку, а крышу — как папаху на голове. В тесном номере гостиницы он задыхался. Его тянуло в толпу, на воздух. Часто Слащев приказывал седлать коня и в сопровождении лишь ординарца мчался бешеным аллюром на окраины города, в леса, на яйлу, в горы. Андрей Белопольский, которому после настоятельных уговоров сам Слащев выхлопотал отпуск в связи с недавней контузией в Таврии, поселился в той же гостинице «Марино». Не раз остерегал он генерала: поездки без надежного конвоя далеко не безопасны — в горах и лесах полно бандитов разной окраски, голову положить ничего не стоит. Слащев не отвечал на предостережения, отворачивался, скрипел зубами. Андрей начал повсюду сопровождать своего командира...
Номер на втором этаже, где поселился Андрей, имел балкон с видом на море. Внизу, по Александровскому скверу и набережной, постоянно двигалась пестрая толпа — до позднего вечера, когда на высоких железных мачтах вспыхивали матово-белые круглые фонари. Фонари мешали спать. Толпа бесила Андрея: фланирующие мужчины (почему так много молодых мужчин в штатском?), одинокие и доступные дамы, расположившиеся на скамейках (все дамы казались ему доступными), нувориши и мелкие спекулянты разных национальностей, концентрирующиеся под его балконом, возле магазинов «Табак», «Очки», «Часы». Иногда в бурлящих людских группках разгорались страсти, возникали громкие скандалы и даже драки. Андрей, у которого голова ежедневно разламывалась, от боли, выскакивал на балкончик в ярости. Ему хотелось разрядить пистолет в жирные и потные морды, безостановочно орущие: «Имею франки!», «Покупаю нефтяные акции!», «Даю табак, вино, фрукты!», «Беру твердую валюту!». Порой, точно в бреду, Андрею казалось — это одна страшная, безобразная рожа выкрикивает: «Беру! Даю! Имею! Хочу! Могу!»
Цены на все были ужасные. Даже генерал-лейтенантского жалованья, которым делился с ним Слащев (случалось, платил в ресторанах, не считаясь с возражениями и свирепея от них), хватало едва на две недели. Выручал оборотистый генеральский казачок-ординарец. Он быстро освоился в Ялте. Через него уплыли на «черный рынок» золотые часы с боем, фамильный перстень князей Белопольских, с которым Андрей расстался без всяких сожалений. Дни тянулись. Андрей пробуждался от криков под балконом. Было поздно, но вставал он разбитый, невыспавшийся, равнодушный ко всему, что ожидало его, еще более почерневший и осунувшийся. Мучила жажда. Во рту горчило медью. С ненавистью к себе приводил в порядок лицо и одежду, утолял жажду парой стаканов мутной и теплой воды из графина, надевал френч с крестами и поднимался на третий этаж, в апартаменты, которые занимал Слащев.
Лида Ничволдов — «юнкер» — встречала Белопольского в одной и той же позе: сидела озябшая под оренбургским платком в уголке дивана, бдительно и беспокойно сверкала огромными черными глазами. На вопросы Андрея отвечала односложно или кивком коротко стриженной головы: «да, ночь не спал», «да, спит», «нет, ничего не передавал», «да, князь Белопольский может быть свободен, да, часов до пяти, это точно...»
Андрей бесцельно бродил по Ялте. Маршруты повторяли друг друга, начинаясь у городского сада. Он шел мимо каменных будок, афишного стенда и зеркальной витрины магазина, мимо эстрадной «раковины», покрытой полосатым, совсем выгоревшим за лето тентом, — в открытый ресторан. Тут было недорогое пристойное пиво, свежие раки. И малолюдно к эти осенние дни. Обслуживал Андрея всегда один и тот же молодой молчаливый татарин. Вопросов не задавал, объясняться не приходилось, и это тоже радовало Андрея.
Маршрут вырабатывался всегда странный, необычный: мимо Александровского собора, похожего на игрушечно уменьшенный собор Василия Блаженного, мимо дворца эмира Бухарского к четырехэтажному громоздкому пансиону господина Тесленко, ванному заведению Рофе, вдоль по амфитеатру верхних, окраинных уже улочек за город и тем же путем обратно.
Вернувшись в центр, Белопольский какое-то время медленно прохаживался перед гостиницей «Ореанда», а затем шел к трехэтажной гостинице «Петербург». Иногда забредал в обувной магазин Айваза, останавливался перед витринами, на которых нагло красовались корсеты, чулки, белье, дамские зонты — предметы, казавшиеся ему принадлежностью иной, ирреальной жизни.
Сегодня, по обыкновению навестив своего командира, Белопольский застал самого Слащева, как всегда одетого пестро, повидимому в хорошем настроении. Попугай сидел на его левом плече. Увидев Белопольского, птица прошлась по плечу генерала, подняла крылья, как плечи, взъерошилась, повертела головой, пророкотала сипло и грозно: «Рррав-няйсь! Смирра!» — и вдруг выщипнула у себя из груди несколько перьев, крикнув с обидой и болью: «Я-ша! Я-ша!» Слащев улыбнулся уголками губ, остекленевшие голубые глаза его смотрели настороженно, выжидательно. Сказал:
— Вольно. Здравия желаю, Андрей Николаевич.
— Здравия желаю! — вытянувшись по форме, ответил Белопольский. — Какие будут приказания, господин генерал?
— Идем в город — тыловую сволочь усмирять! Бытом господ офицеров, по приказу Врангеля, заниматься!.. Наполеон! Македонский! Как воюет, а? Следите?.. Еще немного — побежит за перешейки. Тогда снова о Слащеве вспомнит, увидите. И опять призовет его Крым защищать! — Он покусал губы, казавшиеся алыми на его мертвенно- бледном лице, и кончил устало: — Идемте, князь. Приглашаю на прогулку.
— Я готов, ваше превосходительство.
— Нет ли сведений о вашей сестре?
— Увы.
— Может, вы желаете навестить родителей? Я прикажу выписать вам документ.
— Благодарю. От деда я имел недавно оказию, а отец... не имею чести знать этого господина.
— Понятно, понятно. Кто бы мог подумать... Впрочем, да... Пойдем. В отель «Россия».
— Как?.. Прошу прошения? — удивился Белопольский.
— Там в ресторане офицеры собираются обычно, — усмехнулся Слащев. — Будет с кем побеседовать. Я собрания люблю, — он ощерился гнилым ртом. — По большевистскому образу-с! У них тоже есть чему поучиться!
