Аркадий Крупняков - Вольные города
— Поедем к этому презренному! Я на него своих воинов пошлю, если он будет нам мешать.
Оседлав лошадей, берегом поехали к Микене. А тот выслушал пашу, глянул на Ивашку укоризненно, покачал головой, сказал:
— И-эх, вы! Всю вину на меня свалили. Ты им не верь, паша. Гордецы они и чистоплюи. Меня отвергают и презирают. По весне послали своих людей на Кафу за товарами. Сын евойный, замеж- ду прочим, поехал,— Микеня указал на Ивашку.— Нет, чтобы упредить, поклониться Микене, дескать, не тронь, мол. Гордыня заела. А мне ночью отколь знать — я взял их да и утопил, деньги, вестимо, отнял. Но я, паша, человек честный, деньги-я вернул, ей- богу. А теперь я сызнова виноват! Да откуль мне было знать, что Сарай грабить нельзя, ежели они сами летось у ордынцев баранов поотнимали, да и дерутся с ними постоянно. Надо же было упредить— обошелся бы без вашего Сарая!
— Вам надо соединиться,— сказал Авилляр.— Придет пора — я сам вас поведу на Ахмата. А сейчас не время еще.
— С кем соединиться? С этими спесивцами? Да они с каких уже пор говорить со мной не хотят. А ежели, благородный паша, сказать по совести, то что с ними делать? Коз доить?
— Веселые вы люди,— сказал Авилляр, уезжая из ватаги.— Поп ваш веселый, Микеня еще веселее. Плакать бы не пришлось. Помни, атаман, одно: впереди вас Ахматова орда, сзади орда Менгли-Гирея. Раздавят в случае чего. Помните это все время. Не шутите.
Мягко говорил с ватажниками Авилляр. Знал вездесущий паша, что теперь за спиной Сокола сила, а у него только слова. Султан Баязет Блистательный много обещал, но на деле блеску у него мало. Обещал сделать пашу великим визирем — не сделал. Со старым визирем поссорился, и тот ему не столько помогает, сколько вредит. На Русь больно смело замахнулся, а ударить боится. Теперь ватагу только один Менгли-Гирей напугать может. И поехал паша спешно в Бахчисарай. Но и там Авилляра ждала неудача. Крымский хан только что поднял свое войско и ускакал в набег на Подолию — землю польского короля Казимира.
Паша удивился: как это могло случиться? Ведь с королем у хана договор был, посол польский при дворе живет. Пошел он к послу, а там уже другой человек сидит — молодой посланец Москвы.
— Где Казимиров посол? — спросил паша.
— Говорят, в темнице.
— Как так?
— Хана спроси.
— Почему хан на Подолию пошел? Ему султан Баязет велел государю твоему помогать воевать Ахмата.
— Мой государь в том нужды не видит. С Ахматом он сам справится. Да и какая хану от Ахмата выгода? А в Подолии есть чего взять.
Вышел Авилляр из посольской комнаты, надвинул феску на лоб, подумал: «Теперь мне в этих местах делать нечего. Этот жадный волк Менгли теперь свяжет руки Казимиру, и тот на помощь Ахмату не пойдет. Пора мне в Стамбул ехать».
* * *
В Москве тревожно.
Стало известно, что великая княгиня Софья из города выехала на Белозеро с казною и драгоценностями. Пошли слухи, что и сам великий князь нашествие отражать не намерен и тоже готовится в бега. Инокиня Марфа приехала в Москву. Придворным сказала: «Где римлянки чернозадой не оказалось — там я и есть».
С нею вместе сел в осаду митрополит Геронтий, князь Верейский да воевода Патрикеев. Поскольку Марфа митрополита недолюбливала как сторонника ненавистной снохи, то в Москву был позван владыка Ростовский Вассиан. Сей старец был умен, неис- стов и на язык остер. Если бы не дряхлость да не телесная немощь, вскочил бы старец в седло, схватил бы меч да и рванулся на недруга. Его Иван Васильевич боялся пуще всех. Знал, что от этого владыки ему достанется больше всего.
Так оно и вышло. Когда великий князь вернулся от войск в Москву, встретил его Вассиан в кремле, руку, поданную под благословение, не окрестил и стал говорить такие речи, за которые и боярину бы язык вырвали.
— А, бегунок явился! — скрипучим голосом сказал Вассиан.— На северский окиян-море бежать собрался. Где же твое величество, князь?
— Не все люди мечом возвеличены, владыко,— ответил князь и, пройдя мимо архиепископа, вошел в покои. Вассиан, с неожиданной для старца бойкостью, повернулся и, не отставая от князя, начал выговор:
— Запомни, князь: вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не принявши. Зачем ты боишься смерти? Дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я свое лицо перед татарами?
Иван не вытерпел, резко остановился, так, что старец, как петух, налетел на его грудь, и стали они близко, лицо в лицо, и глядели горящими глазами друг на друга.
— О христианстве печешься, владыко? Меч в руки просишь? Ежели дам я тебе войско, ты, глазом не моргнув, тысячи христиан на смерть пошлешь. В том твое человеколюбие?! А я за мои деяния не перед тобой отвечу — перед богом! — И ушел, захлопнув перед носом Вассиана дверь.
Марфа тоже всю ночь не давала сыну спать — все укоряла его в бездействии, просила дать ей войско.
Даже на улице показаться было непросто, горожане кричали вслед князю: «За сколь нас царю татарскому продал?»
Пришлось уехать в Красное сельцо, где князь с болью в душе думал: «Господи, почему они все крови жаждут, почему разуму не внемлют? Не мною страх движет, а ими. Это они в ужасе ропщут, а я в рассуждениях своих спокоен».
А время шло. В ордынском стане стало совсем худо: жрать воинам нечего, одежонка на них летняя, да и та поизносилась, а на дворе осень, дожди с холодными ветрами. Небывалое дело: в орде, где даже недовольный вздох карался смертью, начался ропот.
Хан мечется в своем шатре — выхода ищет. А выход один: снова попробовать переправу, вырваться на русские просторы. Там будет и еда, и одежда, и успокоение. И уж совет был у хана, и время переправы назначено, вдруг — гонец из Сарай-Берке.
Упал вестник перед ханом на колени, прокричал:
— Беда, великий и блистательный! Воины, оставленные в Сарае, перебиты, город разграблен айдамахами с Дона.
Хан велел оторвать от войска полтумена всадников. Приказано им было разбойников переловить, добро вернуть, охранять город до возвращения хана. Скакать на выручку без передышки.
В тот же день пятитысячная лавина вырвалась на простор и помчалась спасать Сарай-Берке...
...Иван Васильевич все еще жил в Красном сельце. Все думали, что великий князь затаился в страхе, о том, что творится в войске и в Москве, не знает, забился, словно заяц, в нору и дрожит перед врагом. И шло по Москве роптание.
На самом деле государь знал все, страха перед ордынцами не испытывал, а уехал в глухое село для того, чтобы никто не мешал ему исполнять задуманное. Под его рукой все время находился воевода князь Холмский с сотней вершников, он слал людей и в Москву, и на Угру-реку, и в Серпухов, и в Тарусу, и в Коломну. Они приносили вести о том, что творится в войске, в тыловых городах, в запасных полках. В Крым, к молодому послу, была отправлена грамота. Иван просил хана Менгли-Гирея послать своего сына Нордуалата в Донскую степь, там разыскать воеводу Василия Ноздреватого и вместе с ним добить хана Ахмата, если он ринется от Угры к себе домой. Видно, в донесении князю о делах Василька Сокола кто-то что-то напутал, и он имя Сокола совместил с прозвищем Микени Ноздреватого. Оба они считались атаманами, и, верно, их признали за одного человека. Но Андрейка, посол, все понял как надо и хану эту просьбу не довел. Парень раздумал хитро: Нордуалат ватаге только помешает, а если потом великий князь спросит, то можно будет сказать, что хана в это время в Бахчисарае не было.
В одну из ночей в Красное сельцо возвратился Холмский. Дело было спешное, и он пошел прямо в опочивальню князя. Ивана Васильевича там не было, и воевода стал его ждать. В опочивальне пахло березовыми дровами: великий князь любил, чтобы на ночь хорошо топили, а иных дров, кроме березовых, он не признавал. И еще любил сосновый дух, любил, чтобы в его палатах, гридне и трапезной стены были из сосновых бревен и чтобы по затесам сочилась смола.
Широкая деревянная кровать в опочивальне чтоб непременно еловая, а столешницы из пихтовых досок. Скатертей Иван не держал, перед едой слуги скоблили эти доски косарем добела. Летом
над кроватью вешали пестрядевый полог, в мелкую клетку, не тепла ради, а для защиты от мух и комаров. Местность за рекой по правому берегу была болотистая, и комарья было великое множество. Хмельного у себя держал мало, пил редко — по праздникам. В обычное время любил ржаной крепкий квас, такой, чтоб от резкости перехватывало дыхание. После обеда пил корчажное пиво сладкое, да такое, чтоб над ковшом был пенный хололок. Выпив такого пива, князь с наслаждением убирал пальцем с усов пену, стряхивал ее на пол.
