Аркадий Крупняков - Вольные города
— Спасибо за совет, бояре.
Когда Ощера и Мамон вышли, Иван сказал дьяку Мамыреву:
— А ты, Василий, немедля правь гонца в Донскую степь. Пусть ватага Сокола Сарай-Берке грабит, пусть разъезды ордынские ловит, пути меж ордой и Сараем пресекает. Пора, самое время. Поглядим, как Ахматыга зашевелит своим толстым задом, коли узнает, как его хатуни с разбойниками спят, его сундуки с награбленным трещат. А ты, Никитушка, снесись с нашим молодым послом у Менгли хана — пусть он намекнет сему Гирею, что не мешало бы и ему свою орду на Казимира двинуть. И нажива ему будет, да и от меня большие поминки. А то, не дай бог, король польский и литовский на помощь Ахмату бросится.
— Снесусь, великий князь,— сказал Чурилов.— Гришку моего через Дон за товарами в Кафу пошлю, и все будет исполнено.
Дьяк Васька Мамырев, видя, что князь более к нему не обращается, вышел. Иван Васильевич расстегнул застежку на плече, сбросил корзно на лавку, снял меч, положил его поперек кресла. Сам сел за стол, на лавку, облокотись, подпер руками подбородок и долго глядел на Чурилова усталым взглядом.
— Мудрая у тебя, Никитушка, голова, бывал ты всюду, мно
го знаешь — скажи мне: прав ли я в своих думах и деяниях? И понимаешь ли ты, чего я хочу?
— Один бог твои помыслы знает, Иван Васильевич.
— Тяжко мне, мыслями не с кем поделиться. Не верю никому... сыну своему не верю. Вот ты слышал бояр: советы мне давали. Ты думаешь, ради меня? Нет, ради себя. Ежели я в сече или в полоне загину, кто им за ихнюю солонину и просо расчет даст? Никто. Вот они меня и жалеют. А на отчизну, на народ им наплевать. Сын мой в душе меня трусом чтет... А ему что надобно? Ему славу ратную давай, ему лавры князя Дмитрия Донского спать не дают. А того, глупец, не понимает: Куликовская битва не умом, а кровью выиграна. Еще слабее, бескровнее Русь после этой битвы стала. А я этого не хочу. Боле двадцати лет я ночей не досыпаю, не доедаю, не допиваю — отчину свою креплю, правдой и неправдой во единое государство собираю. Двадцать лет вокруг Орды пустоту делаю, подпорки со всех боков у нее вышибаю — не ради же того, чтобы в нашей крови ее утопить. Наше одоление сейчас, Никитушка, не в сечах, а в том, чтобы Орду Ахматову до зимы на наших рубежах продержать. А тогда гибель ей, а нам бескровная победа. И я сии замыслы свои выдержу, Никитушка. Пусть меня трусом чтут, пусть анафеме отцы святые предадут, пусть мать проклянет — выдержу. И Орду одолею, и сам сильнее прежнего на своих рубежах стану. Людишки мои целы будут, и иго ордынское стряхну. И вольной станет земля, и многолюдной. Ты думаешь, даром султан турецкий сюда Авилляра-пашу посылал? У него давно слюнки при виде нашей земли текут. Изойдем мы кровью в битве с Ахматом — все содеянное мной нарушится. И договор шерт- ный с Гиреем, и ханов, наших доброхотов, из Казани вышвырнут, и поганые голову поднимут. И Литва... И попадем мы в более страшную неволю, нежели ордынская. Ан нет, не бывать тому! Я в рогожу грязную расстелюсь, а ордынцев до зимы на Угре продержу.
— Спасибо тебе, князь, за великую любовь ко мне,— растроганно произнес Чурилов.— Ты, я чаю, подушке своей этих помыслов не доверял, а мне доверил. Чем заслужил я это, княже?
— Бескорыстием своим. Живя среди чужеземцев, ты всегда родине предан был и теперь ей служишь честно. Сколь давно ты мне помогаешь, а маковой росинки у меня не спрашивал. Другой бы давно на твоем месте сан боярский выпросил, а ты как был куп- цом-сурожанином, так и до се им остался. Но видит бог: не останется служба твоя втуне. Видит бог.
— Что дальше будем делать, княже?
— В Москву поедем. Ты снаряжай сына в Кафу. Я казанскими делами займусь: надо, чтобы в сей год Казань нам не мешала.
Путь орды на Утру был трудным и медленным. Прежние дороги на Москву были привычны, протоптаны и дедами ордынскими, и прадедами. По всему пути татары грабили деревни и города, в них кормились и одевались. Теперь же дороги пошли неизведанные, переправ через большие и малые реки было множество. Да и не в том была беда: как только вышла орда на Волхов, так сразу пошли земли верховских княжеств. А они попеременно были то во владении Литвы, то во владении Москвы. В этих землях грабить села и города нельзя: можно навлечь гнев Литвы. А с Литвой ссориться хану Ахмату и вовсе не с руки. И пришлось ордынцам подтягивать кушаки. А правый берег Угры и вовсе на литовских владениях, там хворост для костра и то без спросу не возьмешь. Пришлось посылать отряды на рязанские земли, чтобы промыслить кое-какое пропитание. Запасных лошадей закололи на мясо.
На берега Угры хан пришел только в начале октября. Видит: переправы отняты, перевозы разрушены. На другом берегу тысячи костров дымят — русской рати там видимо-невидимо.
Рассвирепел хан, Сардара за плохой совет велел мучительно задушить. Правда, на другой день раздумал, но было уже поздно: подручные Кучука повеление хана исполнили незамедлительно.
— Что будем делать, могучий? — спросил Кучук хана, когда они вышли на берег.
— Два верблюда в одной упряжке не ходят,— сказал хан. А это означало: готовь, сераскир, войско к переправе.
Четыре дня шел бой на левом берегу Угры. А берег этот лесной. Переправятся на него ордынцы под стрелами русских ратников— в лесу для конного боя простору нет. Приходится татарам спешиваться. А пеший ордынец — половина воина. Посему все четыре дня были для ордынцев гибельными.
На военном совете решили ждать зимы, ждать, когда замерзнет река. Тогда можно будет переправляться в любом месте, и всей ордой сразу. Тогда русским не устоять. Хан послал десятника к Казимиру просить обещанную подмогу войсками, пропитанием и одеждой. Десятник вернулся скоро. И с горькой вестью: круль польский и литовский подмоги дать не может, у самого на шее всадники Менгли-Гирея висят, оторвать не может. Впору ему самому у хана Ахмата подмоги просить.
Хан велел своим воинам готовиться к зиме, закапываться в землю.
Началось великое стояние на Угре.
Великое и по времени, и по голоду, и по тяготам.
Поздней осенью, в неласковый пасмурный день, решил Василько съездить к Микене. По слухам чувствовалось, что решительные бои, о которых все мечтали давно, скоро наступят. Надо было обстоятельно посоветоваться обо всем и без помех. Здесь атаману не было ни единого спокойного мига. Ватага все разрасталась, к ней прибивались шайки бродячих людей, у каждой свой вожак, иные нахальные, иные совсем развращенные разбоями. Каждый лез к атаману с настырными просьбами, дикими советами, а то и с угрозами. Чуть что — кулаком по столу, а то и нож из-за голенища вон. Приходилось обкатывать шероховатых, обламывать рога, ставить на свое место. От святости, которой окружил атамана поп Ешка, не осталось и следа. Приходилось иному наглецу двинуть по скуле, оглушить ядреным словцом — какая уж тут святость!
С начала осени ватага ежедневно обучалась ратному делу, вся вольница была разделена на сотни, десятки и пятишны. Учились орудовать саблей, копьем и мечом. Появились конные сотни, в них ставили самых надежных и отважных. Конницу обучал сам атаман. Ивашка Булаев возглавлял пеших ратников. Добивались порядка, какой надлежит быть в военной дружине. Несогласные с таким порядком убегали в ватагу к Микене.
Утром ударил настоявшийся за ночь морозец, но к обеду выглянуло солнышко, быстро распустило замерзшую сверху грязь, высушило ветром. Ехали втроем: атаман, Ивашка и поп Ешка. Не торопились. В стан к Микене надо было попасть ночью: чем меньше глаз, тем лучше. А то налезут в лачугу любопытные, поговорить не дадут.
Подъехали к рощице, когда стан Микени был погружен в осенний мрак. Только редкие огоньки костров мерцали где-то на холмах, за станом: там запоздалые ватажники варили ужин.
В последнее время Микеня, видно, взялся за ум: вокруг стана возведен невысокий частокол, а в проходе торчат двое сторожевых. Ватажники выдернули засов и, пропуская атамана, сдернули шапки.
— Беспечно живете,— сказал Ивашка.— А вдруг мы злодеи?
— Ты бы, рыжий сатана, меньше орал, по степи ехавши. Наши дозорные за пять верст вас учуяли и упредили. Проезжай давай— атаман ждет.
И верно. Микеня об их приезде уже знал и вышел навстречу.
— А я только что хотел к тебе гонца слать.— Микеня помог атаману сойти с седла и шепнул: — Гость у меня из Москвы.
Раньше атаман знал, что Микеня живет в лачуге, теперь же перед ним из мрака появилась островерхая юрта, обтянутая по каркасу кожами.
— Да ты, словно хан, живешь,— сказал Василько, откидывая полсть.
— Хан не хан, зато сухо,— ответил Микеня.— У соседа одного позаимствовал. Такой добрый сосед оказался. Раз, говорит, юрты берешь — бери и гарем. Девять штук пришлось взять. Замучили окаянные.
