Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка
У нас в Италии, если ты не проф., не д-р, не адв., — грош тебе цена. В школе, хочешь не хочешь, меня научили писать собственное имя. А культурой я овладел сам, по газетам. Набирался сознательности, читая всевозможные листовки с прокламациями, которые внепарламентские деятели распространяли у фабричных ворот, затем перешел на газеты политического и культурного содержания. Подумать только, лучшие мои годы прошли на ненавистной школьной скамье, в классе, где всякая бестолочь, еще бестолковее меня, допрашивала учеников так, словно те совершили убийство. Я жил в страхе перед экзаменами, в страхе перед табелем, в страхе перед отцом, который бил меня до крови, в страхе, что все лето придется зазубривать по учебнику дату рождения Нино Биксио, формулу сернокислого натрия или латинские выражения типа «разбитая армия». При мысли об этом хочется страшной мести: кто возвратит мне прекраснейшие годы, те ясные весенние дни, когда за окном чирикали воробьи, пахло ромашкой, а сосновые ветви заглядывали прямо в класс, словно приглашая вскарабкаться на самую макушку сосны. Помню, в третий раз провалившись на экзамене, я ощущал себя полным ничтожеством рядом с моим другом Себастьяно (кто знает, где он теперь, этот круглый отличник?), который ответил на все вопросы. А я вот провалился и чувствовал, как на голове вырастают ослиные уши, и сгорал со стыда. Ничего не хотелось — ни играть, ни за стол садиться. До сих пор живут во мне эти раны, хотя я сам себя уговариваю: мол, к чему тебе ученость, Томмазо, ты уже вырос, тебе под сорок, у тебя жена, дети. Себастьяно всегда учился хорошо — котелок у него варит; отец его был служащий, мать — учительница, один из братьев — монах, сестры работали в театре. Меня же отец драл нещадно, да еще приходилось помогать матери мыть полы, посуду; убирать со стола и нянчить малышей (из нас четверых я старший) — словом, доставалось как следует.
Ко мне будто прилипло прозвище «осел». ОСЕЛ! ОСЕЛ! ДУБИНА! ПОЙДЕШЬ У МЕНЯ ЗЕМЛЮ КОПАТЬ! Отец и в самом деле послал меня в сельскохозяйственную школу, где тоже не ученье было, а мученье. Потом я на токаря учился. Слышали бы вы, как мне расхваливали эту специальность, как будто я не в токари шел, а во врачи: «Золотое ремесло, деньги лопатой можно грести». Тоже мне, золотое! Дерьмо грести, а не золото. Много шума из ничего…
На часах 21.30. Мои заводские товарищи еще вкалывают в этих смрадных цехах. Порой завод похож на дракона, исторгающего пламень, дым, искры от кремниевых дисков. Там, в чреве завода, испытывается пневматическая система клапанов; стучат сердца в ожидании пробного взрыва, о котором оповещает рев сирены. Бедные товарищи мои, рабочие, томятся в этом аду, а я сижу дома — правда, с переломанными ребрами, изнывая от боли и тоски, но зато дома.
Сегодня утром, 3 марта, мне пришла повестка явиться в НИСБ на обследование. С ума они там, что ли, посходили! Хотят, чтобы я, весь битый-ломаный, садился в автобус и ехал в Бари, а там от площади Кьяйа добирался до Старого города, где расположено периферийное отделение НИСБ, — итого тридцать четыре километра. К тому же надо подняться по лестнице, пробиться сквозь толпу, получить номер и ждать своей очереди в этой конюшне на улице Палаццо. Окна там настежь, повсюду сквозняк. А они будут проверять, здоров ли я, потому что спят и видят, как бы поскорее загнать человека обратно на работу, чтобы он там производил материальные блага для своей любимой родины. Я своему врачу так прямо и сказал: гробить себя не стану. Хотят обследовать — пускай приезжают ко мне на дом.
Ничего не пойму. Никсон едет в Китай, и его принимают со всеми почестями. Того же Никсона выставляют из Белого дома за уотергейтский скандал. Маоисты встречают этого палача по-королевски. Нашему чемпиону от политики — Фанфани, — нашему сокровищу вонючему, был тоже оказан в Китае пышный прием. Представляете — Фанфани! И где — в стране с противоположной идеологией! Не иначе как Мао впал в маразм, вот и сговорились.
Завершился съезд ИСП. Послушать этих господ — будто ангелы с трибуны выступают: мы хотим радикально изменить всю страну, обновить ее, очистить и т. п. По-моему, чтобы эту страну обновить, необходимо первым делом посносить добрую половину недвижимости: незаконно построенные дома, заводы, которые нас отравляют и душат; следует взорвать к чертовой матери миллиарды кубометров бетона. Не говоря уже о чистоте и порядочности самих людей. Для них не хватит всех тюрем страны, и придется под тюрьмы реквизировать школы, учреждения, детские сады.
Сегодня 19 марта, день святого Джузеппе. Мой отец как раз Джузеппе. Всех Джузеппе здесь называют Пеппино. Сегодня во всех городах и деревнях вспыхнут костры в честь святого Джузеппе. Это древняя традиция. Так встречают весну, которая через два дня вступит в свои права. Раньше в огонь бросали обрезанные сухие ветви и сучья. В деревнях с самого утра на каждом углу складывают огромные кучи сушняка. Каждый несет что может: старые доски, виноградную лозу, длинные стволы олив, миндаля. Вечером кучи поджигают, и все окрестные жители рассаживаются вокруг костра и поедают жареные бобы и чечевицу — так велит традиция. В конце праздника, когда дрова прогорят, остаются крупные тлеющие головешки, и те, у кого в доме еще есть жаровни, спешат воспользоваться этим даровым топливом. На следующий день от огромной кучи дров остается лишь серое пятно на земле. Золу и ту прибрали к рукам, а как же — она содержит много калия, ею хорошо удобрять помидоры и прочие огородные культуры.
Когда я был помоложе, мы с друзьями ходили из деревни в деревню поглядеть, у кого костер больше. Костры, бывало, складывали высотой метров в пять, и пламя доставало до колокольни. Вокруг радостно скакали детишки; на стульях почти у самого огня сидели старухи, расставив ноги и наслаждаясь жаром; поодаль, на углу улицы, стояли девушки и любовались искрами; мужчины пили у костра вино — согревались снаружи и изнутри. Однажды, не помню, в какой деревне, местный дурачок (из тех, что на поверку оказываются самыми хитрыми) бросился в огонь, чтобы его там сфотографировала группа туристов, собравшихся со своими фотоаппаратами вокруг костра. Однако с ним ничего не сделалось, он целехонький выскочил обратно и с хохотом заплясал по площади, словно бесноватый.
Новости в газетах все мрачнее и мрачнее. Лира падает, валится, рушится, тонет в нечистотах; курс доллара дошел до тысячи лир. Разные там министры появляются на телеэкране с постными физиономиями, объясняют, что еще есть надежда снизить потребление и увеличить производство, иными словами, нам необходимо лишить себя хорошей тарелки макарон, а у них будут продолжаться приемы и обеды стоимостью в сотни миллионов; нам необходимо увеличить производство, а им придется увеличить спекуляцию и мошенничество. И это подтверждается фактами: скандалы, взятки, увеселения в высшем обществе, икра, шампанское и зеленые столы, где господин такой-то из высших финансовых кругов спускает за вечер ни много ни мало — шестьсот миллионов. Когда я был еще молодой, к нам в деревню на рождество привозили из Лечче что-то вроде рулетки. Проиграв тысячу лир, я готов был повеситься с отчаяния. И знаете почему? Потому что тысячу лир мне платили за целую неделю работы, причем в отдельные дни приходилось трубить по двенадцать часов (и это не в девятнадцатом году, а менее пятнадцати лет назад).
Мой старший сын весь извелся. Его страдания начались с рождением младшего брата. Они погодки: одному три, другому четыре, и старший дико ревнует, стоит матери приласкать младшего. По ночам мы подкладываем ему бумажные пеленки, а маленькому промокашки уже не нужны. Я давно подметил, что старший обезьянничает, во всем подражая малышу: тоже тянется к матери, как и его пухленький и впрямь более симпатичный братик. Это напоминает мне случай из детства: мой младший брат неизменно пользовался любовью родственников, а меня в расчет не принимали еще и потому, что я был замкнутый, задумчивый. Тогда я стал во всем подражать братишке: капризничал, орал, как Тарзан. Однажды дядя не выдержал и влепил мне хорошую оплеуху, после чего, обернувшись к отцу, сказал: «Этот обалдуй уже большой, а ведет себя как младенец». С тех пор я смирился: лучше сидеть в тени, чем получать оплеухи, на которые мой отец и без того был слишком щедр.
После цветения на ветках миндаля появляются первые, такие светлые и нежные листочки. Черешня пока не цвела, но на ней уже набухли розовые бутоны. Удивительное растение — черешня. Она не требует особого внимания, не нуждается ни в обрезании ветвей, ни в большом количестве воды — ей вполне достаточно той, что капает с неба. А ягодами объедаешься — кидаешь в рот одну за другой, одну за другой. Когда созревает черешня, даже воздух делается красным. Мой отец, карабинер, проводил весь свой отпуск (а отпуск у него тогда, четверть века назад, был больше месяца, не то что я, машиностроитель, еще лет шесть назад имел каких-то десять дней) вместе с семьей у деда с бабкой в деревне. Когда поезд прибывал в Бари, на площади Рома, у фонтана, стояли крестьяне с корзинами и выкрикивали: «А вот черешня! Кому черешни!» На старом вокзале в Модуньо нас уже поджидал дядя с телегой, чтобы отвезти в деревню. В те времена Модуньо был красивый, непохожий на другие поселок — хоть и грязный, но не испорченный, как теперь, железобетоном. Пока мул тащил телегу по заваленной нечистотами улице, над нами носились миллионы мух. Однако в доме царили чистота и порядок… Тетки мои забавы ради цепляли черешню себе за уши и за пуговицы.
![Алексей Доронин - Сорок дней спустя [litres]](/uploads/posts/books/100815/100815.jpg)