Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка
Сегодня, 20 марта, купил газету и на первой странице читаю написанное крупными буквами: «Стоимость лиры вновь поднялась на 3,7 процента от доллара». Вчера еще лира падала, рушилась, проваливалась; сегодня ее статус магическим образом восстанавливается. Главная заслуга в этом, разумеется, принадлежит съезду христианско-демократической партии. В огромном зале съезда над многочисленными венценосными головами порхают святые с ангелами, поэтому все, несомненно, идет к лучшему. Когда наступит очередь съезда ИКП, вот увидите, та же лира скатится на самую низкую ступень, как это произошло с франком, когда левые собрали на выборах 51 процент голосов. Все рассчитано, ничто не происходит случайно; сколько голов, столько ушлых умов. Хозяева + ХДП + Ватикан заставляют нас плакать горькими слезами в отместку за «жаркую осень», за 12 мая, когда проголосовали в пользу развода, за 15 июня и так далее, за самую малую победу левых сил и рабочего класса. С этой целью они прибегают к стратегии напряжения, безработице; бензин на вес золота, цены взвинчены до безумия, и, словно этого мало, постные рожи по телевизору продолжают требовать от нас новых усилий и жертв. Ради ясности, чистоты в своем доме и ради справедливости мы действительно готовы на любые усилия, в противном случае одолевают сомнения: зачем все это нужно и кому? Неужели ради дальнейшего откорма большой свиньи?
Иногда слышу в свой адрес презрительное: вон, мол, «поэт» наш пошел. Мечтатель! А я думаю: черт вас побери, ведь все люди на свете мечтают. С той разницей, что у одних мечты злые и эгоистичные, а у других — добрые и человеколюбивые. Что ж здесь плохого?
Сегодня, 20 апреля, спустя почти три месяца после происшествия с автомобилем, я впервые выхожу на работу. Едва переступаю порог цеха, как жуткая вонь — какая-то гниль вперемешку с серой — забивает мне носоглотку, и через несколько минут весь чистый воздух, которым я дышал эти месяцы в общественном парке, выветривается из легких. Увидев меня, начальник цеха впадает в страшный ажиотаж, ему не терпится поставить меня на рабочее место. Видать, все три месяца носился с этим желанием. Пытаюсь от него улизнуть, ищу выхода на волю, но не меньше сотни рук хватают меня за спецовку и волокут к станку. Оттуда летят искры, пыль с водой, а я стою расставив ноги, в точности как три месяца назад. Заложило нос, свербит в горле, память перебирает все рекомендации по поводу затемнения плевры, которое у меня осталось и навряд ли теперь пройдет: не потеть, избегать пыльных помещений, газа, дыма…
Оказывается, завод по-прежнему борется за новые трудовые договоры. Я уходил — была борьба, вернулся — все еще борются. Профсоюзный лидер сообщает для общего сведения: сегодня забастовка с 10.00 до 11.00. Замелькали в черных от работы руках колоды карт; большие консервные банки, пластмассовые ящики, бидоны превращаются в импровизированные стулья, отполированная поверхность разметочной плиты становится великолепным столом, по которому можно звонко шлепать неаполитанскими картами. Заветный час забастовки напоминает прогулку заключенных в тюремном дворе. А я иду за территорию завода, подальше, где нет асфальта, собираю всякие пахучие травинки: дома покрошу в салат.
Наши трудовые договоры все еще висят в воздухе. Бастуем с ноября прошлого года! Эта долгая, напряженная борьба длится уже много месяцев.
Сегодня вечером, выйдя с работы, решаю прокатиться в Бари. Рейсовый автобус в мгновение ока заполняют пассажиры — рабочие и служащие предприятия, где я тружусь. Следующая остановка у консервного рыбозавода. Там почти что одни женщины. Многие из них — немолодые, грузные, с землисто-серыми, унылыми лицами. Их появление в автобусе сопровождается тяжелым запахом тунца пополам с крепкими духами, что вызывают тошноту. Бедняжки, чтобы перебить тунцовую и сардинную вонь, льют на себя флаконами дешевые духи — по две монеты за литр. Самое интересное, что вечером по телевизору показывают рекламу упомянутой консервной фирмы, где все блестит и сверкает: бесконечные пляжи с золотым песком, морские глубины с таинственным колыханием водорослей, бегущие наперегонки девушки, похожие на лилии. Нередко при сильном ветре рыбная вонь доносится до нашего завода.
Злосчастные земли Юга! Они нуждаются в человеческой щедрости, любви и преданности. Однако наши политики только осыпают нас словами, тысячами ничего не говорящих слов. Я, может, что-нибудь не то скажу, но, по-моему, многие наши правительственные деятели-южане — подлинное бедствие для Юга.
Первое предприятие, куда я устроился работать в Бари, представляло собой длинный и узкий барак. Мой ветхий токарный станок с приводными ремнями располагался в угловой части барака, в метре от стены, откуда торчали длинные ржавые гвозди, а на них чего только не висело: болты, шестерни разных размеров, покрытые плотной, словно подвенечное платье, застарелой паутиной, масленки, гайки, тиски… К стене были прибиты технические таблицы, фигуры всевозможных святых, среди которых главенствовал святой Николай. Бывало, вечерами, когда хозяин уезжал к клиенту собирать какой-нибудь механизм, я чувствовал себя потерянным среди старых чудовищных машин; тогда, опустившись на колени перед стеной с шестернями и фигурками святых, я плакал от тоски и молился.
Латук. Помню, в детстве мы поедали его в больших количествах. Выдернешь из земли, водичкой ополоснешь, да и набьешь себе брюхо на целый день. И никаких тебе болезней. Здоровье было хоть куда.
У бывших дружков-приятелей, с которыми вместе носился по дворам, появились титулы: адв., д-р, проф. Уважаемые люди! Встретившись на улице, они даже не взглянут на тебя. Было, впрочем, исключение. Один врач, увидев меня, остановил свою машину и крикнул: «Эй, Томмазо, ты куда? Поехали со мной, у меня еще пара вызовов, проводишь, поболтаем». Я, польщенный, сидел как кум королю в его просторной машине. «Пара вызовов» затянулась до полуночи. Этот подонок нашел на целый вечер бесплатного сторожа для своей машины. Теперь, когда на улице он кричит мне: «Эй!», я отвечаю: «Чего эй?» — и плюю ему вслед.
Сегодня ходил навещать Марию Трентадуэ. Ей 83 года. Родилась в Модуньо 20 сентября 1893-го, под знаком Девы, как она сразу же мне сообщила. Благодатная дева Мария! Довольно приятная старуха, глубоко верующая. Каждый год с колокольчиком в руках она обходит все дворы и перекрестки своего квартала, оповещая жителей о наступлении периода майских молитв. Домохозяйка. А раньше была художницей-вышивалыцицей, рисовала разные узоры — цветы, гирлянды и корзины с фруктами на целых километрах простынь, покрывал, подушек, одежд…
Росписью занялась случайно, лет пятнадцать назад. Изобразила что-то на старом кувшине, который хранился на чердаке и некогда предназначался для засолки оливок и бобов. Теперь из-под ее повылезшей кисти выходят дома с освещенными окнами, словно сделанные из крема и цукатов с ванилью, точь-в-точь как в сказке про Ганса и Грету, грациозные девочки-пастушки, застывшие в своем кукольном одиночестве, раскрашенные волшебные острова, плывущие между небом и морем, принцессы, объятые вечным сном, реки, ниспадающие с небес, факиры в чалмах…
Ее жизнь безмятежно течет в одном из старых домов в центре города. За день мимо дома проносятся тысячи автомобилей, грузовиков, мчащихся к соседним промышленным районам и теряющих по дороге железки и гравий. Старушка сидит, как и в былые времена, у порога своего дома и судачит с соседками, не обращая внимания на весь этот вертеп, игнорируя нашествие дымных, бетонных кварталов. Прислонив к стене расписные кувшины и холсты, женщины сушат их на солнце, которое насквозь пропахло горелой нефтью и серой, но они этого не замечают.
Мария пользуется эмалевыми красками и рисует на всем: на кувшинах и бутылях, утюгах, пластинах от рентгеновских аппаратов, кусках стекла, на картоне; если картон старый и гнутый, то она, чтобы сделать жестче, пропитывает его свечным воском. Гостя не отпустит, не попотчевав его прежде домашним печеньем «таралло», которым славятся эти места и которое, принято макать в вино; и стаканчик поднесет, и яблоко, и апельсин — чем богата, тем и рада. Муж ее, Пеппино, был крестьянином, обрабатывал свою и хозяйскую землю. Он частенько плачет, так как порядочный кусок его земельного надела оттягал ФИАТ. Плачет, потому что органы, ведающие индустриальным развитием, не разрешают ему ни продать землю, ни построить на ней что-либо, ни обрабатывать ее. Обидно — там некогда был маленький рай со всевозможными, очень редкими фруктами и даже действовала водонапорная башня, но теперь, по воле крупных шишек, пользоваться ею запрещено. Взамен Пеппино предлагают жалкие гроши, да и тех что-то пока не видать. Старик утирает платком лицо, но слезы текут снова и снова.
Экономический бум. Едва в наших карманах завелись лишние пять лир, как мы словно обезумели: холодильник, цветной телевизор, автомобиль, брильянтовое колечко невесте, шубка жене, горы векселей… Словом, потихоньку стали превращаться в вонючих мелких буржуа. Вот, оказывается, цель нашей революции — подражание буржуазии. С той разницей, что у нее имеются средства, а у нас нет. Хозяин время от времени дает их тебе понюхать и даже полизать, но ты потом дорого за это заплатишь. Нам следовало быть осторожнее, лечить застарелые раны и бороться против вечной несправедливости.
![Алексей Доронин - Сорок дней спустя [litres]](/uploads/posts/books/100815/100815.jpg)