Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка
Опять работать. Все время работать. Мой отец, бывший карабинер, сейчас на пенсии. Ушел на отдых, чтобы спокойно пожить, но не хватает денег. Каких только профессий он в жизни не перепробовал, да и по сей день работает, чтобы свести концы с концами. Родился отец в 1910 году. Торговал оптом макаронами в лавке на улице Принчипе Амедео, потом бросил, потому что убыточно. Сдачи, что ли, больше давал, чем надо! Пошел мойщиком вагонов на железную дорогу, мыл окна и сортиры, чтобы прокормиться, — он, всеми уважаемый у нас в округе сержант. Зато, возвращаясь домой, много чего приносил: газеты, журналы, еженедельники, забытые в вагонах пассажирами с Севера. Из этих-то газет я и набирался культуры. А еще он держал развлекательное заведение с бильярдом, настольным футболом и прочими штуками, среди которых были автоматы с американским названием slot-machines[13]; их потом вовсе убрали. В отверстие нужно было сунуть двадцать лир и потянуть за железную рукоятку сбоку. Если на вращающихся роликах при этом появлялась комбинация: три апельсина, три вишни и три колокольчика, — из дырки сыпались деньги; если же набирались три прямоугольника с надписью MINTS[14], высыпалась целиком вся касса, то есть около полутора тысяч лир. Тогда это были деньги.
Потом он служил «дамой-компаньонкой» при богатом, но очень больном старике; потом, когда поспевали оливки, подряжался на сбор оливок; потом работал сторожем на строительстве. Бывало, темной ночью я возил ему на велосипеде ужин куда-то на окраину Модуньо. Вокруг его костра вечно крутились десятки собак, он звал их по кличкам: Чу-чу, Блэк, Дьявол, Кеккина, Мерзавка, Мустафа и т. д. Я бы оставался у него и на ночь, потому что такая жизнь мне нравилась, но негде было спать. Там стояла хижина, где гулял сквозняк и, несмотря на лето, по ночам было холодно. Поверх затоптанной травы повсюду валялись доски, гвозди, куски застывшего раствора, цемент, обломанные ветки вишен, только одно какое-то дерево еще торчало из земли. Тогда, десять лет назад, окраины Модуньо сплошь представляли собой огромную стройплощадку — повсюду шло строительство. Мы с замиранием сердца наблюдали за этими переменами, но теперь (когда у нас открылись глаза) мы понимаем, что там ломалось и уничтожалось больше, чем возводилось. Так вот, я оставлял отцу ужин, а сам на велосипед — и домой по едва освещенным переулкам. В сумке гремели вилки с ложками, стаканы, алюминиевый котелок.
Больше месяца прошло со времени дорожной аварии. Дни летят быстро, а по мне, еле-еле тянутся. Никто не удостаивает меня своим посещением. Поначалу, правда, приходило много народу, даже чересчур, и все больше из любопытства; честно признаться, визитеры действовали на нервы. Ночью сплю мало, а если засыпаю, то все время что-нибудь снится. Доктор говорит, я выздоравливаю, только нужно опасаться сквозняков. А о море и вовсе надо забыть. Говоря это, он смотрит на меня с состраданием, так как ему известно, что я — морская душа. Помню, отец каждый год, хоть тресни, вывозил нас на побережье. Разве можно выкинуть из памяти море близ Саленто? Вода чистая и прозрачная до того, что по утрам видно все, что делается на дне: маленькие юркие рыбки, колышущиеся водоросли, крабы, ковыляющие по песку. И когда я жил у деда с бабкой в деревне, тоже ездили к морю, правда, за весь сезон всего раз десять, по воскресеньям. Отправлялись в повозке ранним утром, когда деревня еще досматривала сны, и выезжали на дорогу к Палезе. Дорога в ту пору была еще не асфальтирована. От копыт нашего мула поднималась страшная пыль, а мы сидели в телеге среди корзин и горшков. От одного исходил великолепный аромат кролика, запеченного с чесноком и розмарином. Дед и дядя Марко поочередно брали вожжи; я как безумный поедал груши. Бабушка и тетки в своих платках напоминали индийских женщин. На полдороге был спуск под названием «лама». Мул резво бежал под уклон, и дед ставил тормоз. На подъеме было хуже: мул обливался потом, подковы высекали из камней искры. По обеим сторонам дороги тянулись валы из красной земли. Поодаль бросали тени на колею гигантские рожковые деревья, похожие на соборы.
Добравшись до моря, мы ставили телегу у самой воды на «мексиканском» пляже. Распустив оглобли, хорошенько привязывали мула к колесу и, чтобы стоял смирно, вешали ему на шею мешок с зерном. Потом накрывали свободные оглобли брезентом, тем самым, что служил для сбора оливок, и получалось укрытие от солнца. Иногда по воскресеньям пляж заполняли телеги с такими же задранными оглоблями и сотни женщин, стариков, детей бегали с ведрами к морю и обратно — таскали соленую воду для варки макарон; кто собирал сушняк, кто бултыхался в море, кто, незаметно подкравшись к человеку, занятому ощипыванием курицы, опрокидывал ему на голову ведро воды, кто пытался стянуть трусы с зазевавшегося.
Мы всей толпой купались, бегали в море и обратно, визжали, кричали и походили на индейцев. Даже дед, и тот лез в воду. Помню, на нем были коричневые шерстяные трусы; ему приходилось постоянно их поддерживать, чтобы не спадали. Бабушкин купальный костюм напоминал ночную рубашку, которая в воде топорщилась, напоминая колокол. А у теток были красивые красные купальники, да и сами тетки были что надо: кровь с молоком, цветущие, веселые, смешливые.
Жили мы тогда гораздо веселее, хотя, может, и беднее. Хохот стоял по любому поводу. Работали, правда, до седьмого пота, но жизнь текла спокойно, потому что никто не приставал, не требовал отчета; ты если и вкалывал как лошадь, то ради самого же себя. В ту пору я многого еще не знал и не понимал: так, я не заметил, что кончилась война, и в доме пользовались ее атрибутами, например, отруби из мешка черпали военной каской, а инструменты — плоскогубцы, молоток, пила — хранились в ящике с английскими надписями. Мне потом объяснили, что ящик этот из-под гранат. Во время бомбежек вся семья пряталась на кухне под каменной, а точнее, высеченной из камня лестницей, которая вела на террасу. Там наверху всегда ощущалась какая-то таинственность: слышались шорохи и прочие непонятные звуки, водились мыши, змеи, стояли корзины зеленоватого цвета, наполненные бобами и горохом, по которым ползали армии тараканов, муравьев, прыгали воробьи, носились ласточки и стрижи, а надо всем этим порхали бабочки, — словом, помещение сильно смахивало на Ноев ковчег.
Чего только не было у деда с бабкой в деревне! Фруктов — завались. Возле дома росли два высоченных тутовых дерева. Я, как Тарзан, забирался на них полуголый, в домотканых трусах, объедался плодами. Слезать было труднее: внизу вечно паслась привязанная к стволу коза, которая ощипывала миндальные листья. Все водилось в хозяйстве у деда с бабкой: скотина, зелень, фрукты, — и жизнь текла, словно на острове. Само собой, случалось и поволноваться: то град, то загорится что-нибудь, то воры влезут. Однажды утащили мула и пару овец, прямо из-под носа увели. Ворам пришлось пройти перед самой спальней, но дед с бабкой, намаявшись за день, спали как убитые. А что мы имеем теперь? Рабы, да и только. Обитаем в каких-то коробках, совсем одичали, и плевать нам и на приличный язык, и на приличные манеры, зато мы всегда готовы вцепиться друг другу в глотку. Мы — рабы колбасника, зеленщика, мясника, всех и всего. Хозяева нарочно согнали рабочих жить в эти огромные дома, чтобы сподручнее было нами помыкать.
Старый бильярдный зал. Большое помещение с потолком в виде бочки. Через эту бильярдную прошел весь цвет местной молодежи. И продолжает проходить. Мы называли ее «матушкой», потому что унылыми, скучными вечерами она сердечно открывала нам свои двери. Когда мы собирались вместе и гадали, куда пойти, то решение было известно заранее: к «матушке»!
Сегодня, спустя десяток лет, мне снова довелось очутиться в этой бильярдной. Здесь ничто не изменилось. Та же атмосфера. Впрочем, настольного футбола больше нет: невыгодно. Вместо него игральные автоматы. Монета в сто лир легко проскальзывает в щелку. Мне говорят, давай, Томмазо, становись. Отнекиваюсь, отвечаю, что некогда, что уж лет десять не играл, каково будет со мной партнеру… Слово за слово — уговорили. Я, естественно, проигрываю. У моего товарища получается лучше, но и он в конце концов проигрывает — делает те же грубые ошибки. Идем платить. Сколько с меня? Чепуха! «Всего-то сто пятьдесят лир», — отвечает хозяин. Небрежно вытаскиваю деньги. Что такое по сегодняшним ценам сто пятьдесят лир? Вот проиграй я их лет десять назад, был бы другой разговор. Помню, проигрыш означал потерю репутации, а победитель задирал нос. Даже пятьдесят лир по тем временам были порядочной суммой. Проигрывать было страшно, игрока не покидала тревога: как-никак целых сто лир. Ты приходил отдохнуть и развлечься, а вместо этого портил себе вечерний отдых. Жили убого, жадничали, но не от скупости, а лишь по бедности. От нищеты.
У нас в Италии, если ты не проф., не д-р, не адв., — грош тебе цена. В школе, хочешь не хочешь, меня научили писать собственное имя. А культурой я овладел сам, по газетам. Набирался сознательности, читая всевозможные листовки с прокламациями, которые внепарламентские деятели распространяли у фабричных ворот, затем перешел на газеты политического и культурного содержания. Подумать только, лучшие мои годы прошли на ненавистной школьной скамье, в классе, где всякая бестолочь, еще бестолковее меня, допрашивала учеников так, словно те совершили убийство. Я жил в страхе перед экзаменами, в страхе перед табелем, в страхе перед отцом, который бил меня до крови, в страхе, что все лето придется зазубривать по учебнику дату рождения Нино Биксио, формулу сернокислого натрия или латинские выражения типа «разбитая армия». При мысли об этом хочется страшной мести: кто возвратит мне прекраснейшие годы, те ясные весенние дни, когда за окном чирикали воробьи, пахло ромашкой, а сосновые ветви заглядывали прямо в класс, словно приглашая вскарабкаться на самую макушку сосны. Помню, в третий раз провалившись на экзамене, я ощущал себя полным ничтожеством рядом с моим другом Себастьяно (кто знает, где он теперь, этот круглый отличник?), который ответил на все вопросы. А я вот провалился и чувствовал, как на голове вырастают ослиные уши, и сгорал со стыда. Ничего не хотелось — ни играть, ни за стол садиться. До сих пор живут во мне эти раны, хотя я сам себя уговариваю: мол, к чему тебе ученость, Томмазо, ты уже вырос, тебе под сорок, у тебя жена, дети. Себастьяно всегда учился хорошо — котелок у него варит; отец его был служащий, мать — учительница, один из братьев — монах, сестры работали в театре. Меня же отец драл нещадно, да еще приходилось помогать матери мыть полы, посуду; убирать со стола и нянчить малышей (из нас четверых я старший) — словом, доставалось как следует.
![Алексей Доронин - Сорок дней спустя [litres]](/uploads/posts/books/100815/100815.jpg)