Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка
Теперь я дома. Уколы продолжаются. В сырую погоду ломит ребра. Трудно говорить, и утомляюсь быстро, если дышу глубже обычного. Когда кашляю или зеваю, тоже бывает ужасно больно. Выходить из дома пока не могу. Дни тянутся бесконечно, а ночами не сплю: мучают кошмары. За окном все время дождь, сырость, туман. Долгая в этом году зима. Много читаю газет, журналов, книг. По всему дому разбросаны газеты с разными заголовками, но с одними и теми же фотографиями — Берлингуэр, Андреотти или Альдо Моро.
Сегодня вечером зашли ко мне трое моих дядьев. Зашли проведать, посмотреть, что со мной стало. У одного из них, который до сих пор не расстался с крестьянским ремеслом и живет в деревне, замечательные сыновья — крепкие, сильные, кровь с молоком, одно удовольствие глядеть на них. Прямо посреди комнаты сыновья затеяли возню, как при игре в регби. Один особенно разошелся: пихался как сумасшедший, вопил, кусался — настоящий атаман. Я смотрел и завидовал его здоровой силе крестьянского сына, который питается луком и фасолью.
Когда много-много лет назад мы собирались в доме у деда и бабки, двоюродные братья приходили пешком из деревни или с ближайшей фермы. Больше всех нам досаждали дети покойной тетки Марии, особенно белобрысый Стефануччо. Подберется к тебе, прикинувшись дурачком, и, когда ты меньше всего ожидаешь, ущипнет так, что шкура потом облезает. Тем же занималась и его сестра Мариэлла, дикарка какая-то. Днем мы вместе с дедом поливали огород, таскали воду из цистерн, лили на грядки; девочки помогали бабушке готовить в просторной кухне с пылающим очагом. После обеда все ложились спать прямо на земле. Клали большой брезент, который в другое время применялся для сбора оливок, и поверх брезента — одеяла. Простыни были все в дырах и заплатах, но на земле так хорошо спится, хотя, по правде, мы и не спали вовсе, потому что кругом заливались цикады, кудахтали куры, а собаки, те лаяли без передышки, поскольку через дедов участок пролегала тропинка, которой все пользовались, чтобы сократить дорогу, когда шли с полей в деревню. Мимо дома постоянно кто-нибудь проходил, и собаки, охрипнув от лая, едва не обрывали цепь.
Теперь там, где жили когда-то дед с бабкой, нет больше ни дома, ни тропинки. На расстоянии ружейного выстрела оттуда построены жилые кварталы с замечательными квартирами, по 22 миллиона лир каждая, — хотя черта с два они замечательные, скорее, похожи на тюрьму. Деревца не посадить, муравья не выкормить, в туалете и то спокойно не посидишь: все время кто-то стучится в дверь. И не поспишь, как бывало прежде, глубоко и безмятежно, потому что все время кто-то кричит и колотит сверху и снизу, справа и слева. Тех, кто проживает в этих квартирах, считают важными синьорами. А я все думаю о своей тетке Аделине, которая носит платок, а в сарае держит козу и нескольких кур. Соседи ее невзлюбили за то, что она не режет козу и кур; для соседей она не синьора, они с ней словом не обмолвятся.
Помню, тропинка, что тянулась возле дома, брала начало у дороги, шла мимо крыльца, потом через гумно и кончалась у школы почти в центре Модуньо. Время от времени по ней кто-нибудь проходил: старик с вязанкой хвороста за спиной, старушка с пучком травы, пара охотников, местный придурок, что и летом, и зимой разгуливал босиком. Все они задерживались около дома, садились на каменную лавку и наслаждались летней погодой, прохладой камня и навеса, увитого виноградом.
В любой мало-мальски значимый с политической или социальной точки зрения вопрос систематически вмешивается церковь. Время от времени она выдумывает новые средства для того, чтобы нас парализовать, сделать несчастными, запуганными идиотами. Павел VI издал указ по вопросу о контроле над рождаемостью. Снова папа лезет не в свои дела. В 1969 году он строжайше запретил пользование противозачаточными таблетками. По его мнению, к половой связи следует прибегать только для того, чтобы плодить детей — этаких придурков, которые должны обожать его, выглядывающего, словно филин, из палат Ватикана. Эти святоши могут втоптать в грязь самое прекрасное, и уж меньше всего они заботятся о том, чтобы люди были счастливы.
Пугают. Опять пугают. Размахивают жупелом увольнения и безработицы для трех тысяч рабочих и служащих. Разработан план реконструкции предприятия с одновременным сокращением штата сотрудников с 3400 до 2100 единиц. Предприятиям нужны деньги — или деньги, заявляют они, или мы выбросим на улицу две тысячи человек. Государство скребет свою вшивую голову в раздумье, где взять деньги, но, к сожалению, деньги на земле не валяются, тогда государство влезает в долги или же облагает дополнительными налогами все тех же болванов. Добытые таким образом деньги поступают промышленникам, вследствие чего неожиданно появляется работа, но ненадолго. Когда правительственные субсидии истрачены — либо вышла осечка с капиталовложениями, либо деньги перекочевали в Канаду, — снова начинается шантаж: деньги на стол, или мы вышвырнем три тысячи человек. А мы, рабочие, стоим как дураки и смотрим, что будет дальше. Нас берут за шиворот и ставят к станку, потом оттаскивают и выставляют вон, потом снова волокут к станку.
Мое рабочее место — двенадцать квадратных метров площади. Мой станок. Мой шкаф. Мои полки для инструментов. Моя стружка. Моя ругань. На работе я злой, как бешеная собака… Рычу, завидев приближающуюся «белую тень». Требую, чтобы меня оставили в покое. Все делаю сам и решаю за себя тоже сам. Огромное это удовольствие — самому решать, когда, сколько и как работать. Поработать, сесть, встать, определить время обработки детали (они-говорят-мы-покупаем-и-продаем-сырье-но-я-говорю-плевал-я-на-ваши-махинации), сесть, почесать в затылке, внести, если нужно, поправку в чертежи…
На мелких фабриках все было по-другому, не так монотонно, серо и уныло, как здесь, где приходится делать тысячу одинаковых деталей. Там при сборке станка все операции выполняешь сам, от начала до конца, режешь, строгаешь, обтачиваешь, отпиливаешь, собираешь, мастеришь инструменты или привариваешь к ним накладки из сверхпрочных сплавов.
РА-БО-ТАТЬ. Они хотят, чтобы я ползал на карачках. Я, может, и поползу. Но тогда пусть боссы хоть немного поинтересуются мною, моими детьми, женой, нашим здоровьем, а то они лишь швыряют мне гроши и умывают руки. Человек возвращается домой и будто попадает в паутину. Проблем тысячи.
Сегодня вечером, в самом конце телевизионного журнала, после потока новостей со всех фронтов (скандалы, убийства, ограбления, изнасилования, падение лиры, повышение цен…) наступает очередь завершающего удара: появляется всем известная тупорылая башка на спортивных плечах и демонстрирует последние газеты с заголовками на полстраницы: «РИВЕРА УСТАЛ!», «РИВЕРА УХОДИТ!», «РИВЕРА ПОКИДАЕТ СПОРТ!».
Вот она, самая настоящая национальная трагедия. Падение лиры, чудовищные скандалы, закрытие фабрик — все ничто перед Риверой, который собрался покинуть спорт. А я так думаю: чем скорей уберется куда подальше Ривера вместе с такими же, как он, бездельниками, тем лучше. Хоть бы вообще их не было, паразитов. Что мне Ривера и вся миланская команда, арбитры и эти сукины дети спортивные журналисты, которые по окончании телевизионных новостей, где говорится о подлинных человеческих трагедиях, сообщают нам: Ривера, мол, закапризничал, и делают это с такими похоронными физиономиями, будто объявляют о конце света. Уходит, ну и пускай катится. Он себе играет, делает деньги, и девицы от него сходят с ума. А мы, рабочие, вкалываем, по-настоящему отдаем концы у станков, и на нас никто смотреть не хочет. Тем более девушки. Собственные жены и те нас едва переносят, ведь мы раньше времени впадаем в детство.
Ищем в старой части Модуньо помещение, пригодное для собраний. Возле какой-то двери на верхотуре лестниц и переходов читаем объявление о сдаче в аренду. Спрашиваем у женщины, видно собравшейся делать домашнюю лапшу, чья это комната. Она говорит, что хозяин такой-то и он (как и следовало ожидать) в Америке. Ключи у нее. Женщина отпирает замок. Перед нами старая, неубранная комната, вся в пыли, источенный жучком стол, замызганный белый буфет, рваная обивка на диване. Женщина нараспев сообщает: тут проживала целая семья — муж с женой и одиннадцать детей. Одиннадцать. Какие ж они все были грязные, уж такие грязные, страх какие грязные. Маленькие спали в ящиках шкафа. Даже стульев у них не было. Я сама своими глазами видела, как детишки ловили на стенах мух и ели.
Сегодня я попросил отгул. За свой счет, понятно. У начальника сразу же недовольное лицо. Я ему говорю: чего вы дуетесь? Мне же за этот день не заплатят, стало быть, что хочу, то и делаю. Ясно? Ви — нет платить денги мне, я — посылайт вас к чертофа мать! У меня срочное дело, отложить которое я не могу. Сделайте скользящий график, придумайте еще что-нибудь, только не путайтесь под ногами.
![Алексей Доронин - Сорок дней спустя [litres]](/uploads/posts/books/100815/100815.jpg)