Самсон Шляху - Надежный человек
Волох задумался. Конечно, он понимал: пустить пол откос воинский эшелон, да еще груженный снарядами, — вот это было бы настоящее дело…
Но где там! Маленький полустанок, мимо которого поезда проносятся, не сбавляя скорости, особенно теперь, когда у фашистов земля горит под ногами… Как бы оживился захолустный городок, как бы воспрянул, если бы пустили на воздух хоть один–единственный состав! Ну а пока пусть хоть этот вагон с непарной обувью окажется где‑нибудь в тупике. Пусть побегают фашисты в одних правых ботинках, пусть набивают мозоли на пятках и, вообще, утратят немного спеси и гонора на порабощенной ими земле…
Конечно, непарная обувь — невеликий подвиг, «легкая промышленность», как сказала бы Илона. Но никуда не денешься — Бессарабия не Белоруссия и не Брянщина со своими лесами. Особенно местечковая периферия. Да и рабочего класса тут с гулькин нос. И промышленность — несколько маслобоек, известковых печей, дубилен, кирпичный заводик… А люди — если поискать хорошенечко днем с огнем, откопаешь тень прошлого, древнего, дремучего ростовщика или помещика, вставшего из нафталина. Да еще стариков и калек, потому что другие мобилизованы, эвакуированы, кто на фронте, кто в строительных отрядах, на копке траншей, если может орудовать ломом, лопатой, киркой…
— Эх, пустить бы воинский состав под откос, — без конца повторял Сыргие Волох, как одержимый, до боли сжимал челюсти… — Бронепоезд, платформы с пулеметами, орудиями, танками. Взрыв, который озарил бы всю округу, как солнечный луч среди ночи…
Дошли слухи, что проверить его, Волоха, поручил Илоне сам Тома Улму… Только как можно проверить, правда это или пустой звон?
Тома Улму…
Чего только о нем не говорят! Будто арестовывали бесчисленное количество раз, но он все равно вырывался на свободу; даже из страшного подвала сигуранцы и то сумел…
Волох не знал, насколько правдивы эти слухи. Хорошо бы разузнать у Илоны! Наверное, там, за линией фронта, откуда она прибыла, все должно быть известно…
Сегодня снова нечетное число. И он, как всегда, выйдет на встречу. Хотя, наверное, не следовало бы показываться так часто на той глухой улочке. В конце концов могут заметить… Вообще нужно поменьше ходить по городу, а он уже с утра бегает с места на место… Предстоит еще одно дело: нужно повидаться с Лилианой, расспросить, как прошли последние встречи молодежи с Карлом. Вполне может быть, что именно из‑за этой лицеистки не приходит на встречи Илона… За последние дни он успел убедиться, что она не такая уж взбалмошная девчонка; поручения, какие ей доверялись, выполняет четко и быстро, только б были по вкусу. Безгранично предана делу… И все ж, если не лежит душа к чему‑то, не нравится задание, будет капризничать, тянуть…
Короче говоря, с нею следует держаться построже, решил наконец он.
Встретиться договорились в вестибюле больницы, однако Волох пришел на четверть часа раньше и, утомившись за день, присел на стул в дальнем углу больничного парка. Отсюда ему был виден весь парк, хотя сам он был спрятан от любопытных глаз ветками деревьев, вот-вот готовых распуститься… От любопытных глаз? Кто его знает… Через главную дверь здания, видневшегося за сплетением веток, изредка входили и выходили больные в полосатых халатах. Мелькали санитары, еще какие‑то люди, вероятно, посетители.
Свежий воздух, стул с удобной спинкой, частые бессонные ночи… Он начал незаметно дремать. Однако каждый раз приходил в себя — вздрагивал и медленно открывал глаза. Затем все начиналось сначала. «Подумать только, — с удивлением проговорил он про себя, — уже пришла весна. Давно прилетели грачи, вот–вот распустятся почки». Да, пришла весна. Однако он чувствовал себя сейчас точно больной в первые дни выздоровления.
Он не успел даже закончить первый курс института, не успел толком стать на ноги после нескольких лет революционного подполья, когда даже разговаривать приходилось только шепотом. На улицах нужно было вечно оглядываться по сторонам — нет ли слежки… По правде говоря, он и сам не слишком торопил события — хотелось войти в новое не спеша, естественно, смакуя, как говорится, из ложечки, капля за каплей.
Он собирался стать инженером.
Теперь уже кончал бы третий, нет, четвертый курс. В королевской Румынии с грехом пополам, голодный и голый–босый, сумел одолеть технический лицей. Потом поступил в бухарестский политехникум. Чтоб заработать на пропитание, пришлось давать частные уроки. Целый день — институт, по вечерам — ученики. Как же подпольная работа?
— …Ничего, — говорил связной. — Специалисты в свое время нам понадобятся. Обязательно. Но как быть сейчас, сегодня? Тюрьмы забиты товарищами, зато Железная гвардия марширует на парадах. Безработица, осадное положение, кровавый террор… Фашисты засели в государственном аппарате, изо всех сил стараются вовлечь страну в войну против Советского Союза… И чго же мы? Чем заняты, товарищ студент?
— Либо учеба, либо подполье, — возразил Волох. — Иначе не получится.
— Возможно, ты и прав, — посочувствовал связной. — Но ждать осталось недолго… Кажется, на временную работу удастся устроить.
Связной откинул со лба прядь волос, пряча их под поля шляпы и выставляя напоказ бог весть в каких схватках расплющенный нос — такие часто бывают у боксеров. Все его лицо окаймляла бородка, хотя напоминала она скорее выросшую за несколько дней щетину… Он менял внешность от одной встречи к другой — все для того же: лишь бы не попасть в поле зрения агентов сигуранцы. Хотя в любом случае его должен был выдавать рост. «Что поделаешь, — нередко сетовал он. — Вырос как будто для королевской гвардии — метр восемьдесят».
Короче говоря, от Волоха требовалось сделать окончательный выбор. И он сделал. И никогда не пожалеет об этом. Несколько лет борьбы не прошли бесследно. «Поденщиком!» — сказал тогда Зигу. И выполнил свое обещание.
Потом наступило воссоединение Бессарабии!
Он стал студентом в столице Советской Молдавии.
Получал стипендию — ему вполне ее хватало. Никаких привилегий для себя он не искал — ни моральных, ни материальных. Даже никогда не говорил о том, что был подпольщиком. Хотелось раствориться в студенческой гуще, жить одной жизнью со всеми.
Ему нравилась будущая профессия. Мечталось работать где‑нибудь на большой стройке, возводить невиданные сооружения.
Не оставляло ощущение, будто он родился заново. Воспоминания о прежней борьбе накладывались на но вые впечатления.
Однако жизнь шла так стремительно, что только успевай осмысливать каждый прожитый день.
И все же звонок на очередную лекцию, запись в конспекте, заметка в стенгазету по какому‑то закону контраста порой наводили на мысль о том, что совсем еще недавно приходилось писать и распространять прокламации.
Однажды ему встретился прежний связной. Он все так же был чем‑то озабочен, куда‑то торопился. Настоящее его имя было Зигу, хотя многие считали это слово прозвищем, от немецкого «Зиг» — «Победа». Это был порывистый, вечно занятый человек — точно горящий на ветру факел. Его любимой песней была песня о красном знамени, которую он, правда, скорее декламировал, чем пел:
Вперед, народ, шагай вперед
Под красным знаменем победным!
Зигу и сейчас приветствовал его давними, «из подполья», словами: «Рот фронт!» Он был в шляпе, белой рубахе с галстуком. Бородку давным–давно сбрил. Под мышкой — пузатая сумка, из которой выглядывал край синей спецовки.
— Зуграв! — крикнул он, прыгая на ходу в трамвай и показывая на сумку, если, впрочем, не на спецовку. «Зуграв» — по–молдавски «маляр», но тот не понял, фамилию назвал бывший связной или сообщил, чем занимается. В любом случае видно было, что дел у него по горло.
Волох снимал комнату в домике на нижней окраине Кишинева. Вставать приходилось чуть свет — не хотелось опаздывать на занятия. Он никогда не ездил на трамвае, шел до института пешком и все равно приходил одним из первых.
Он пережил в тот год не только юность, но, наверное, и детство…
Жил аскетом, не позволяя себе никаких излишеств. Не для того посвятил лучшие годы борьбе, чтоб теперь заботиться о житейских благах.
Возобновились связи с семьей — старухой матерью, двумя сестрами и младшим братом. До того времени он вечно скитался по самым разным местам, боясь слежки или ареста, зная, что власти разыскивают его, несколько лет не переступал порог родного дома. И в конце концов словно отрезал себя от него…
Хотелось пригласить мать в город, но что она подумает, увидев эту лачугу, эту узенькую, жесткую кровать? Чего доброго, станет журить: дескать, стоило ли ради такой жизни бороться, голодать, пропадать в румынских тюрьмах? В то время как другие, и раньше умудрявшиеся кататься как сыр в масле, теперь точно так же поплевывают в потолок. «Вот возьми пример хотя бы с того или с этого», — скажет она. Сама мать всю жизнь проработала у хозяев…
