Михаил Ландбург - Посланники
С тех пор я улыбаюсь крайне редко.
Ганс Корн вновь опасливо оглянулся. Его голос судорожно дрогнул.
- Было время, я улыбался –
когда самостоятельно прочёл первую в жизни книжку,
когда поступил в университет,
когда впервые побывал в венской опере,
когда мы с Мирой бродили по улицам Вены или уходили на лыжах в Альпы, когда меня, начинающего психолога, принял в свою клинику д-р Франкл,
когда моя плоть жила...
Всему свой срок. Даже у времени…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГАНС КОРН
"Если корабль не знает, в какой порт он плывёт, то ни один ветер не будет ему попутным"
Сенека.
…В один из мартовских дней 1938 года мы с Мирой заглянули в кондитерскую на площади Михаэлерплатц. На треугольном столике возле входа лежал свежий номер газеты "Wiener Zeitung". На титульном листе огромные буквы – Anschluss.
То, что творилось в Вене, напоминало крушение, обвал привычной жизни. Тысячи австрийцев заполнили улицы, приветствуя Гитлера. Тысячи, чтобы улицу не видеть, опустили на окнах шторы.
Запахло войной.
Европу сотрясало.
Мой шеф, д-р Франкл, горько сетовал: "Увы, сегодня десять заповедей свой смысл потеряли, и многим потребуются и духовные и физические силы, чтобы воспринять другие 10000 заповедей, заключённых в 10000 новых жизненных ситуациях"
Власти Австрии предложили евреям покинуть страну. "Спасибо, вы очень добры!"
Через два года уже не предлагали. Спастись можно было, лишь предприняв попытку вырваться в Португалию, Швецию или Финляндию.
Д-ру Виктору Франклу предложили работу в Штатах, но дело осложнилось из-за отказа американцев выдать его родителям въездную визу. В конце концов, д-р Франкл остался в Вене.
Я решил спастись.
- Мира, - звал я подругу - давай уедем.
- А твоя работа у д-ра Франкла? А моя семья?
- Но…
- Нет, Ганс, нет!
Мой мозг пришёл в смятение.
Мои мысли скукожились.
- Мама, - сказал я, - есть возможность спастись.
- Поговори с папой.
- Папа, - сказал я, - можно сбежать в Данию, а оттуда на пароходе в Швецию. Ещё остались свободные места…
- Вот так вдруг? А моя аптека? Да и…
- Отец, мы евреи…
. Отец стоял у окна и смотрел на улицу.
Я обнял маму.
- Читала твою книгу "Суть жизни" - сказала она. - Почти ничего не поняла, но почувствовала, что людей следует опасаться.
Отпустив маму, я нарочито громко сказал:
- Отец, когда мы сидим за праздничным столом Песаха, ты читаешь из Агады: "В каждом поколении кто-то пытается истребить нас".
Отец молчал.
Я повторил:
- У нас есть возможность спастись…
Продолжая смотреть в окно, отец лениво проговорил:
- Та фраза в Агаде заканчивается словами: "Господь не допустит, чтобы нас истребили…"
Я хихикнул.
Отец обернулся.
- Что?
- Отец, - я досадливо потряс головой, - можно подумать, что у тебя комплекс ложной фиксации, если не замечаешь аномальные явления нашего времени. Главный ребе нашего города часто говорит: "Грустно, когда человек видит и не знает, что видит".
Сжав мои пальцы, мама прошептала:
- Здесь такое творится, и мне важно лишь одно: чтобы мой сын не допустил ошибки. Беги, сынок! Заклинаю тебя, беги! Не хватало ещё, чтобы то, что здесь заваривается, коснулось тебя.
В маминых глазах читалось: "Бог милостив, а на отца давить бесполезно…Кому-то суждено принимать на себя страдания…"
- Мама, - шепнул я, - что означает быть женой?
- Ты хочешь знать?
- Да.
- Думаю, об этом говорить не стоит, но если ты хочешь знать, то знай, что это искусство делить с мужем его желания, страхи, восторги и ещё разное другое.
- Тебе это удаётся?
- Это никому не удаётся.
Мама заторопилась на кухню.
Я взглянул на отца. Он упорно глядел в окно.
- Отец, - сказал я, - ситуация в Австрии с каждым днём всё более обостряется. Европу ожидает апокалипсис. Освальд Шпенглер ещё в двадцатые годы предупреждал…
Отец выставил свою искалеченную в войну 14-ого года руку, сказав:
- Скрываться я не приучен! Плохой вариант…
Я кивнул:
- Д-р Франкл часто говорит, что при решении сложных вопросов существуют лишь два варианта: плохой и очень плохой. По мне – лучше плохой, чем очень плохой…
- И всё же…- проговорил отец, - не верю, чтобы в старой, доброй Вене о нас забыли, а уж, тем более, тронули…
Я заглянул в глаза отца. Ни раскаяния, ни сожаления, ни страха я в этих глазах не заметил.
Потом, приоткрыв дверь в мою комнату, я подумал: "Ни диван, ни книги с собой не забрать. Что оставляем – мы знаем; никогда не знаем – что приобретём. В будущее не позвонишь. Как, впрочем, и в прошлое …"
"Мама!" – это всё, что я был в силах произнести.
Я поднялся на пароход.
Толпа –
старик с неаккуратно подстриженной бородой,
женщина, не отводящая взгляд от пустой детской коляски,
слепой с перевязанным ухом,
бывший доктор с костылями,
девушка, прижимавшая к груди белый крестик.
За бортом клокотала вода, искрились серебристыми брызгами водяные холмики, и в эти минуты мне казалось, что мимо проплывает мой оставленный дом, мои родители, друзья, лаборатория д-ра Франкла, даже я сам. "Отчего, - думал я, - отчего не сумел уговорить Миру уйти со мной, почему Мира не сумела уговорить меня остаться с нею?"
Стало страшно.
Мне не раз приходилось видеть, как люди, подавляя в себе страх, что есть мочи кричали. Теперь пытался и я тоже. Получился лишь приглушённый выдох: "Мама! Отец!"
Бежала вода.
Я задремал.
В гостиную вошла мама и опустила на белую скатерть субботнего стола большую посудину с только что сваренным, притягательно пахнущим карпом.
- Заодно отметим твой диплом, - сказала мама.
Отец сморщил нос, спросил:
- Кто мне скажет, для чего нужны миру психологи, философы, писатели?
Я не успел ответить – меня отвлёк большой белый медведь. Он сидел на узкой льдине, которая носила его по Северному океану, пока льдина под медведем не растаяла, океан не высох…
Я открыл глаза.
Лица пассажиров казались застывшими пятнами, на которых было написано: "Что это с нами?"
Старик с растрёпанной бородкой отделился от толпы и, подойдя ко мне, заботливо сказал:
- Молодой человек, я вижу, вас что-то смущает.
Я отозвался:
- А вас?
Узкие плечики старика мелко задрожали.
- Люди – рабы обстоятельств, ситуаций…- всхлипнул старик. - Что творят – не ведают…Живут. как блаженные или как звери – инстинктами…Их осудить можно, а осуждать – некому…
- Свежая мысль! - отметил я и опустил голову.
Старик достал носовой платок.
- Господи, сколько в мире боли! - сдавленным голосом проговорил он и, съёжившись, протирая слезившиеся глазки, скрылся в толпе.
Я подумал –
о Вене,
о родителях,
о Мире.
Стало тоскливо.
Стало тревожно.
Потом вспомнилась наша клиника.
ПАЦИЕНТ : Доктор, боюсь, что я не испытываю чувства боли.
ДОКТОР ФРАНКЛ : Вас кто-то обидел?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: С кем-то подрались?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Вы студент?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Кем же вы думаете стать?
ПАЦИЕНТ: Ещё не знаю.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Вам приходилось влюбляться?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: В эту минуту вы боль испытываете?
ПАЦИЕНТ: Нет, но моя мама говорит, что когда-нибудь боль испытаю.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Ваша мама не ошибается. Боль придёт. Ждите!
По палубе метался огромного роста мужчина, но вдруг останавливался и, судорожной рукой подёргивая себя за бороду, заглянул за борт. Затем он снова метался по палубе и, озираясь по сторонам, сотрясался в трубном смехе. Было не понять – смеётся он над собой или над кем-то. Вокруг него кружила крошечная женщина и, размахивая листком из школьной тетради, неустанно повторяла: "Вот они здесь, вот они следы пальчиков моего сына. Вы не встречали моего сына?"
