Михаил Ландбург - Посланники
- На что? - насторожилась дама.
С вызовом в голосе мужчина сказал:
- На изувеченный негатив, оставшийся от утерянной фотографии, -
Я повернул голову.
- Что ты там высматриваешь? - спросила Лия.
- У мужчины смятенный вид. Не знаешь, отчего у людей бывает смятенный вид?
Лия прищурила глаза.
- Нет, - отстранённо сказала она. - Зачем ты разглядываешь меня?
Стыдливо пряча глаза, я признался:
- Ночью, выдавая себя за офтальмолога, в мой сон наведался Создатель и, старательно оглядев меня, пришёл к заключению, что я страдаю тяжёлой патологией жаждущих любви глаз.
Лия перегнулась через столик.
- Ты Ему доверяешь?
- У меня полное доверие и к Нему, и к себе, - проникновенным голосом заметил я. - Было бы совсем уж замечательно, если бы и ты примкнула к нашей компании.
Лия потеребила меня за плечо.
Я оживился, подумав, что французы правы, когда утверждают, что никогда не бывает так хорошо или так плохо, как это себе представляешь.
Мужчина за соседним столиком сказал: "Будет дождь".
***
После завтрака мы бродили по Яд ха-Шмона. Мир был наполнен благостью: и это утро, и полевые цветы на лужайках и гостиничный домик. Возле заборчика с синей калиткой я заметил бочку, которая почему-то слегка раскачивалась. В голове промелькнуло: "Неужели вернулся Диоген?" Я заглянул в бочку. Диоген отсутствовал. В бочке занимались любовью кошки. "Вот кому жизнь в радость!" - подумал я и испытующе посмотрел на Лию. Её глаза показались мне неестественно большими, а дыхание выдавало неясную взволнованность.
Я напрягся.
- Лия! - позвал я.
Её глаза потемнели.
- У нас всё нормально?
Лия смотрела на меня долгим блуждающим взглядом.
- У тебя отстранённое лицо, - сказал я.
- Разве?
Я взял её руку и чуть стиснул.
- Мне кажется, ты что-то скрываешь.
Лия руку высвободила и сдавленным голосом проговорила:
- Мне надо побыть одной.
"Побыть одной" – я прислушался к биению моего сердца. Биения не было. И мыслей не было. Кроме одной.
- Ты меня гонишь? - спросил я.
Лия порывисто обернулась.
- Нет, не то… Я хочу, чтобы нам…Очень хочу…Чтобы мы…Но сейчас я…После того, как ночью в мой сон наведался мужчина…
- Мужчина?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Лия
"Настолько многообразно и пестро наше внутреннее строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от других".
Монтень. «Опыты»
Он появился, когда я сидела на веранде гостиницы.
- Чаем не угостите? - спросил, и на его губах выступила загадочная усмешка. – Во мне кровь совсем остыла.
Я вынесла на веранду чайный столик, зажгла лампу.
Мой гость задыхался, словно страдал от избытка кислорода, и весь его облик имел неопределённый вид – не то молодого человека, не то совершенного старца.
Он представился:
- Покойник! От слова "покой! Меня убили в 1944 году. С тех пор я пребываю в покое…
У него был молодой отдохнувший вид, а вместе с тем запавшие щёки и странные, неуверенные движения – ступал он по земле так, будто кто-то сзади ударяет по его ногам жёсткой плетью. От его сильно потёртого пиджака исходил запах взрыхлённой земли. Мы пили чай, и я оказалась вовлечённой в общение с существом, слова которого вызывали во мне острое любопытство и не менее того – желание в чём-то не соглашаться. Останавливала мысль: "Что возьмёшь с покойника?" Испытывая неловкость от создавшейся ситуации, я поглядывала на моего гостя как бы вскользь, исподтишка. Меня поражала его голова, покрытая наполовину седыми, наполовину жгуче-чёрными волосами.
- Но если вы…То есть, каким образом вы сумели пробраться в Яд ха-Шмона? - полюбопытствовала я.
Губы мужчины исказились. Послышался холодно-назидательный тон.
- Мне бы не хотелось говорить о технических деталях.
Тогда я спросила:
- Что привело вас сюда?
Его глаза, казалось, не открывались, тем не менее, я ощущала на себе их колючий, осуждающий взгляд.
Его губы произнесли:
- Эсхил ошибался, полагая, что "убитым всё равно, будут они спать или опять поднимутся". На самом деле убитым не всё равно! Когда-то на этой земле жили мы, но наступил час жить здесь другим.
Он помолчал. Потом сказал:
- Я пришёл предостеречь.
- От чего?
Его глаза вдруг широко раскрылись и наполнились такой отчаянной тревогой, словно увидели перед собой обречённое существо.
- От чего? - повторила я.
- Живых. Одних от других… - повертев головой, он остановил взгляд на окружающие Яд ха-Шмона холмы.
- Там Иудейские горы, - сказала я.
- Вижу, - мужчина пожал плечами, и его голова склонилась на грудь, обнажив кусочек голого черепа. - Несмотря на всё то, что с нами произошло, мы –
всё видим,
всё слышим,
всё чувствуем, ибо –
наши души,
наш разум,
наша воля –
остались незыблемыми.
"Так вот под чьим контролем современная цивилизация" - подумала я и чуть было не спросила, не чувствует ли мой гость себя плохо, но сдержалась, решив, что мёртвым быть плохо не может.
- Не обижайтесь, - пролепетала я, - ваше появление в Яд ха-Шмона меня в немалой мере смущает, хотя пытаюсь принять такого рода демарш за грустную шутку.
Его лицо сморщилось, а глаза, похожие на стеклянные линзы, вызвали во мне страх, даже ужас.
- Ни лгать, ни шутить мёртвым нет резона, - заметил мужчина.
- Но вы…Ваше появление здесь выглядит как некое лицедейство, как попытка ввести реальный мир в заблуждение.
- Всё наоборот…И оставь своё "вы"! Мне двадцать четыре года, и ко мне можно обращаться на "ты".
Острый, упрямый запах мешал мне сосредоточиться.
Он снова повертел головой вокруг себя.
- Ты часто озираешься, - прошептала я.
Он заглянул мне в глаза и, придерживая свою челюсть, сказал:
- Давняя привычка. Часто приходилось…Я вот и теперь вижу, что…И я себе говорю: "Ганс Корн, мир всё такой же…Новые поколения по-прежнему лишены бдительности, погружая себя во мрак, а, может быть, и в само небытие... ".
Я вздрогнула.
- Ганс Корн? Я видела это имя на камне-памятнике. И это имя, и ещё семь других имён…Не ты ли тот самый Ганс Корн?
Мой гость погладил себя по черепу и грустно улыбнулся.
- Тот самый… После 93 летнего пребывания в земле, фрагменты моего тела несколько исказились, уплотнились, распались, потеряли смысл своего изначального назначения, но моя душа не только не износилась, а, наоборот, обрела новую, обособленную жизнь. Уж поверь, она сохранила цепкую память об уроке, преподанном моему поколению. Более того, за годы пребывания в ином мире моя обновлённая душа ещё более углубила в себе чувство неутихающей боли и жгучего стыда за своё состояние в прошлом, когда охваченная опустошающим страхом, непозволительно размякла, посчитав, что, если воспротивится силе Дьявола, то я, её носитель, в горстку праха превращусь. А ведь всё едино – моя плоть горсткой праха стала…Теперь, обретя обновлённый слух, зрение, разум, я пристально наблюдаю за недоразумениями и жестокостями, раздирающими надземную территорию. Под землёй мне довелось (и доводится) знакомиться со многими уважаемыми личностями. Например, со Шмуелем Пако – евреем, замученным испанской инквизицией, со знаменитым философом Освальдом Шпенглером, а однажды среди судорожных шорохов, я различил знакомый голос – после многих лет разлуки, я вновь повстречался с доктором Франклом. Узнав друг друга, наши души радушно поздоровались, и я вспомнил, что кто-то из работников нашей лаборатории показал наброски из моей книги д-ру Франклу. Меня уверяли, что д-р Франкл их прочёл. "До конца? - испытывая сильное волнение, спросил я. "До самого…- ответили мне. - Д-р Франкл человек деликатный…" С поэтом Паулем Целаном, которого сюда пригнало течением реки Сены, мы даже подружились. Меня подкупает его строгая, взрывная самостоятельность, а то обстоятельство, что значительные участки наших тел со временем заметно пообтрепались, нашему общению не мешает. Единственное, что Целана смущает, так это мой смех. Оказавшись под землёй, у меня появились новые, не свойственные мне прежде привычки; я пристрастился смеяться надо всем на свете. Особенно над собой и над моей книгой "Суть жизни". Пауля Целана моя книга не насмешила. "Печальная работа, по-хорошему печальная",- сказал он о моей книге. Услышав такой отзыв, я не смог скрыть улыбки. Целан недовольно проговорил: "Оставьте! Мёртвым улыбка не к лицу…"
