Хамид Исмайлов - Мбобо
Мы стояли лицом к лицу со своей предвечной формой, вылепленной навсегда, и вдруг мне показалось, что вопреки моей воле эта песня рывками выносится из меня самого, оставляя пустым окаменевшее сердце:
…и придешь ко мне.
Там, там я остался, где дрожит в лужах вода,
где, как праздник, миг любой.
Где с тобою мы не можем друг без друга.
Навсегда, слышишь, остался я в сентябре,
том сентябре, где еще полдня до того,
когда разлюбишь ты меня.
Тогда и там, в том сентябре, без толку плутая взад и вперед по этим трем бесконечным станциям, я не то чтобы впервые ощутил, но догадался (а разве догадка не пуще знания?), что скоро один из нас умрет.
Зачем тем вечером она выпила с дядей Глебом и ушла спать в спальню, не попрощавшись со мной? Ночью меня разбудил ее храп: она никогда не храпела так громко. Пьяный дядя Глеб, бурча, ушел спать на стульях на кухне. Я отнес этот храп к пьянке и, войдя в спальню, попытался не то чтобы разбудить маму: в пьяном гневе она могла наброситься на меня — дескать, пшшел вон! — но повернуть ее набок.
— Мама, повернись набок, слышишь? — но тяжкое тело ее не поддавалось. Я потянул ее за руку, даже при этом она не проснулась. Упилась, как. — подумал я и, тут же испугавшись своей мысли, еще раз попытался разбудить ее. Нет, она не просыпалась. Я насилу повернул ее корпус набок, и мне показалось, что храп несколько унялся. Он был какой-то странный, не тот, обычный, носоглоточный, а глубже, как будто пузырьки перекатывались в легких.
Я лег у себя в комнате, а утром, встав раньше всех, быстро позавтракал бутербродом и побежал в школу, оставляя им двоим этот дом с тяжелым запахом вчерашней пьянки.
Не знаю почему, но в тот день на уроке ручного труда в мастерской я казался себе уже совсем взрослым. В окошко заглянула почтальонша тетя Лина, что забирала меня иногда после уроков к себе на почту под нашим балконом. Она махала руками, потом пропала на некоторое время, затем появилась в двери, но пошла не ко мне, а к учителю труда. Тот подозвал меня сквозь шум станков, и тогда тетя Лина сказала: «Идем домой, маму твою увезла „скорая“.
Не скажу, что я перепугался, или что. В таком возрасте радуешься всякой неожиданности, всякой возможности выбиться из строя, чем-то отличиться, хотя бы тем, что за тобою пришли, поскольку маму твою забрали в больницу. Так что я победно увязался за дебелой тетей Линой в ее извечных шлепанцах.
Первая тревога охватила меня, когда у нашей квартиры я увидел множество соседей, правда, мало кто обратил внимание на меня за исключением тети Олеси — маминой подруги из нашего подъезда, которая, лишь завидев меня с тетей Линой, тут же спросила: „Ты ведь знаешь адрес своей бабушки в Сибири?“ Я согласно кивнул головой. „Бегите вдвоем на почту и шлите ей телеграмму, что мама попала в больницу с отеком легких. Пусть срочно выезжают!“
Я сбросил портфель и побежал с тетей Линой на почту, в обход нашего огромного дома под наш тыловой балкон. Светило мартовское солнце, не давая еще никакого тепла, да и снег не собирался таять, а деревья — бухнуть почками. Мы бежали, и я старался соизмерять свою скорость с тяжелой тетей Линой, скользившей на синих наледях торцевой тени, а потому то и дело цепляющейся за стену.
Когда мы оказались на почте, она вошла первой и тут же скомандовала: „Девочки, срочная телеграмма-молния.“ Я подошел к окошечку, где меня уже ждали перед телетайпом, и стал с ходу диктовать сибирский адрес, и когда он завершился фамилией Ржевских, тетя Лина попросила диктовать теперь сам текст.
— Срочно выезжайте, точка. Сро-чно вы-ез-жай-те. — повторял я на всякий случай. — Мама, ма-ма тя-же-ло заболела за-бо-ле-ла.
— Пишите: „Умерла“!
Я оглянулся на этот знакомый голос, прозвучавший из-за спины. За мной стоял, дыша слегка вчерашним перегаром, дядя Глеб.
— Пишите „у-мер-ла“!
Когда я вошел в нашу квартиру, где, запуганная от обилия посторонних, наша новая кошка Мики забилась за обувной шкаф, в ней все еще стоял все тот же кислый запах вчерашней пьянки, усугубленный обильным расходом „Тройного“ одеколона. Почему-то на кухне была включена радиоточка, из которой диктор беспрестанно бубнил о перестройке и ускорении. Никому ни до кого не было дела, и я, до сих пор не проронивший ни слезы, увидел, как боязливо Мики пересекает коридор, как, оглядываясь по сторонам, растворяет щель кухонной двери, входит ко мне и жалобно мяукает.
И тут я не выдержал. Обняв это теплое, маленькое, родное существо, я вырыдался до глубоких всхлипов, а Мики только мяукала и терла намокшим хвостом мне щеку.
Литера седьмая
Вот тогда и приехала моя бабушка, о которой я говорил вначале, чтобы забрать тело моей мамы для похорон у себя в Сибири. С дядей Глебом мы встретили ее на городском аэровокзале: дядя Глеб так и договорился с нею по телефону: «Меня вы узнаете по своему внуку, я буду стоять у центрального табло с негритенком». Бабушка оказалась каменнолицей бабой без платка на голове со слежавшимися полуседыми волосами, собранными сзади в две запутанные косички. Она шла, переваливаясь с боку на бок, и от этой походки даже ботинки приобретали вид домашних тапок, наспех нацепленных на ноги. В руках ее был брезентовый баул, перевязанный клеящей лентой, а поверх нее бельевой бечевкой крест-накрест.
Я не знал, как вести себя при ее приближении, а потому стоял, слегка спрятавшись за дядей Глебом, но она глядела буравящим взглядом на меня, подходя, как по резьбе этого взгляда, все ближе и ближе ко мне, и, наконец, достигнув пределов слышимости, она воскликнула: «Вот, сказал, что с негритенком. Это ты, что ли, Глеб будешь?!» Дядя Глеб подался услужливо навстречу, перехватывая из ее рук тяжелый баул, а я остался там, где и стоял, пока старушка не спросила: «А ты по-русски говоришь?» Я кивнул в ответ. Потом она, как опомнилась, вдруг подошла ко мне, положила тяжелую, мясистую ладонь на мою голову и заявила: «Сирота ты круглая!»
Дядя Глеб совсем уж лебезил перед ней, таким подобострастным я не видел его никогда. «Мама, нам нужно в метро, а там на автобусе с полчаса. Вы не устанете?» Она же вместо ответа с любопытством пошерстила мою жесткую и курчавую шевелюру и продолжила: «Забрать тебя, что ли, с собой? Так у нас в Сибири негров отродясь не бывало.»
Я весь съежился под ее рукой, но еще более под тяжестью ее предстоящего решения: я не хотел никуда уезжать из Москвы, из города, названного именем моей мамы, где она родила меня, где растила, где, наконец, умерла без меня.
«Ну давай, веди меня в это метро!» — распорядилась по-хозяйски старушка, и я, поспешив принять эти слова на свой счет, выскользнул из-под мясистой десницы и, пересекая площадь перед зеленым зданием «Аэрофлота», засеменил к метро без оглядки на ее валкую походку рядом с изогнутым надвое дядей Глебом.
Через гудящий Ленинградский проспект, как свой оберег, я увидел свою рубиновую букву «М», раскорячившуюся такой же бабушкой на своих толстых ногах, широко расставленных для вящей устойчивости. Казалось, что эта буква стояла, скрестив руки на груди и заявляя свои права на меня, наперекор этой приезжей старухе, и я спешил к этой развязке.
Началось с того, что дверь со всего размаху врезалась в бабку и ее баул, и тот полетел в натоптанную грязную жижицу, старуха же схватилась за окровавленный нос. Больше всех убивался юродивый дядя Глеб: он чувствовал, что переигрывает в своей услужливости и оттого пытался быть отстраненно интеллигентным, а это делало его еще более смешным.
«Мама, надеюсь вы не ушиблись. Вот вам платочек. Не беспокойтесь, баул я вытру им после вас.»
Потом бабка споткнулась и опять баул покатился по ступенькам вперед нее, и опять она проклинала и эту проклятую Москву, и ее проклятое подземелье.
Внизу, на платформе, где под лепестками ангара толпился народ, прилетевший из разных концов Союза, бабка не успела протиснуться в вагон и ее зажало дверьми, так что и дядя Глеб, и еще двое мужиков уже на ходу пытались разжать двери и втащить бабку целиком в вагон. Она распотелась, оттого приобрела вид настоящей ведьмы или Бабы-Яги в пальто, ее тяжелое дыхание показывало все увеличивающийся испуг.
Я был отмщен. Именно тогда я осознал, что это царство — мое, что оно на моей стороне и, если понадобится, оно и защитит, и охранит, и отомстит за меня.
Станция метро «Сокол»Одно преимущество моей забытости в бесконечном чистилище — это возможность обдумать то, на что не хватило времени жизни. Говорят, что к двадцати семи годам человек достигает пика своих мыслительных способностей. Может быть, некая несуществующая проекция этих самых несуществующих двадцати семи лет и мучает меня, заставляя впадать в ностальгию, слагать то стихи, то эссеистические трактаты…
