Паулина Симонс - Красные листья
Он сделал несколько шагов вперед, а затем перегнулся через перила. Было темно, и, разумеется, увидеть он ничего не мог, но ему было известно, что там, внизу, бетонное шоссе. Спенсер медленно прошел по мосту, касаясь пальцами грубых камней перил, а затем медленно возвратился назад. Проверил часы. Это заняло у него мало времени. Он прошел до середины мостика и посмотрел на библиотеку Фелдберг. Студенты в окнах были отчетливо видны. Несомненно, при желании они могли его видеть тоже. И не менее отчетливо.
Он прошел к дальнему концу моста и попытался перегнуться через перила. Это ему не удалось — с этой стороны перила не были такими высокими. Еще не зная, как поступит в следующую секунду, Спенсер вернулся к началу моста, где перила были много шире, и неожиданно вскочил на них. А потом посмотрел на часы, засекая время. Перила были в снегу. Спенсер надеялся, что снег не обледенел. Раздвинув в стороны руки для поддержания равновесия, осторожно ступая в полумраке по твердому снегу, покрывающему перила, он медленно проследовал маршрутом Кристины и достиг другого конца моста. Спенсер проверил часы и обнаружил, что процедура эта заняла чуть больше двух минут.
Он спрыгнул вниз и с бьющимся сердцем прошел мимо библиотеки Фелдберг дальше в темноту. Он ступал очень осторожно, потому что там впереди было зловеще тихо, неподвижно и черно. Свет от окон библиотеки Фелдберг сюда не проникал, потому что они были обращены в противоположную сторону, а лампы на лестничных маршах погашены. Единственное, что мог различить, вернее, угадать, Спенсер, так это смутные контуры деревьев. А больше он ничего не видел — ни тропинки, ни желтой полицейской ленты там впереди. Ничего. Он прислушался к безмолвному мраку. «Эти деревья вокруг, — подумал Спенсер, — они знают. Они знают все, что здесь произошло». Вон они какие тихие, стоят сейчас небось и думают: «Мы молчим, и не стоит нас ни о чем спрашивать, потому что мы все равно сказать не можем. Но мы знаем».
У него вдруг сдавило в груди. Он услышал какой-то шум, негромкие голоса. Умом он понимал, что это доносится снизу, с шоссе, которое там, на дне почти тридцатиметровой пропасти, но впечатление тем не менее было такое, как будто голоса раздавались из леса, и они приближались к нему. Там впереди кто-то был, в этом лесу, среди этих высоких темных деревьев. Там кто-то скрывался и ждал. Ждал его. И вдруг Спенсер неожиданно осознал, что стоит теперь на один шаг ближе к смерти. А может быть, на один день, на один месяц, на один год?
Он не мог даже повернуться спиной. Так и пятился задом, очень быстро, стараясь, чтобы нога не цеплялась за ногу. Добравшись до освещенного места, Спенсер положил руку на грудь, чтобы успокоить сердце. Оно колотилось. Он зашел на мост, развернулся и быстро зашагал к дому.
Через пятнадцать минут Спенсер снова сидел в своем кресле и пил виски большими жадными глотками, которые обжигали горло.
Что заставило эту обнаженную молодую женщину направиться во мрак? Разве ей не было холодно? Разве ей не хотелось вернуться домой?
И кто закрыл глаза Кристине?
Закрыл, чтобы все выглядело как несчастный случай? Просто убийца не станет закрывать глаза жертве. Убийцы обычно не очень чувствительны. Но если ее глаза закрыты, это может выглядеть так, как будто она просто заснула. Это был не просто убийца, а убийца исключительно расчетливый и умный.
Да, именно так — и то, и другое.
Еще один большой глоток, и бутылка готова. Можно было выпить еще, но это потребовало бы от Спенсера больших усилий. А он был опустошен, у него внутри все болело, и эту боль нельзя было залить виски. Он был уверен, что ее нельзя было залить и «Южным комфортом», даже целой бутылкой. И он был уверен, что свою опустошенность Кристина тоже залить не могла.
«Эх, Кристина, Кристина, зачем ты умерла? Тебе бы еще жить и жить».
Но что, собственно, Спенсеру было известно? Он ведь ее почти не знал. Может быть, она как раз заслуживала смерти. Может быть, смерть для нее была единственным возможным выходом, исцелением, избавлением. Но он почему-то сомневался в этом. Ее смерть не казалась ему избавлением. Это была просто смерть.
Смерть в самом начале жизни.
Смерть страшна всегда, а в начале жизни вдвойне. Когда это наступает так скоро, что даже не успеваешь подумать: почему я? Когда еще и не помышляешь о том, что возможно умереть… Нет, это слишком, это невозможно перенести… Ведь она только входила в жизнь, была наполнена жизнью, не испытала радости материнства, но Господь знает, что ей хотелось иметь детей.
«Господь знает, что и мы пытались. Верно, Андреа, Энди? Ты была такой молодой. Боже мой, какой ты была молодой!.. Разве можно умирать такой молодой? Ты помнить наш медовый месяц, наши пять дней в Париже, как мы тогда застряли в подземке и долго сидели в этой преисподней, потому что метро было парализовано угрозой взрыва бомбы, заложенной террористами, как мы гуляли под дождем по Версалю, ели булочки «Аляска», когда катались на пароходе по Сене и занимались любовью на старой кровати, которая скрипела? Пять дней! Мы строили планы возвратиться в Париж, возможно, когда погода будет лучше, без дождей, может быть, когда-нибудь весной. Но пришла весна, и тебя уже не было, ты погибла… Удар пришелся прямо в лоб, на скорости сто миль в час… Мы нашли тебя на заднем сиденье машины твоего убийцы, то есть ты пробила лобовые стекла своей и его машины. Если бы он не погиб тоже, я задушил бы его своими руками. Ты была пассажиркой, правила твоя подруга, и она осталась жива. Но она для меня ничего не значила. Ведь не ее я нашел на заднем сиденье этого второго автомобиля. Я нашел там тебя.
А что убило Кристину? Энди, знаешь, а она мне вроде как понравилась. Она напомнила немного тебя. Волосы или глаза… Милая улыбка. У тебя тоже были черные кожаные ботинки, но ты не пролежала под снегом девять дней, а она пролежала. И ее никто не хватился. Когда погибла ты, об этом знали все. Тебе не пришлось лежать девять дней, чтобы никто не мог оплакать твою смерть.
Кристине придется побыть в морге. Будет вскрытие, а потом… Что будет потом? Придет кто-нибудь, чтобы забрать ее оттаявшее тело и похоронить? Придет ли кто-нибудь и скажет: «Она моя, и я хочу ее забрать. Я люблю ее и буду тосковать. Она моя дочь, Господи, моя единственная дочь! Или не единственная, а одна из семи… Она моя сестра, моя единственная сестра… или моя старшая сестра… Она мне жена»?
Она была моей женой, и я любил ее, и я похоронил ее и себя вместе с ней, и все эти пять лет, что прошли с ее смерти, я все время пытался отползти от могилы, и это мне начало удаваться, понемногу, по чуть-чуть, дюйм за дюймом. Я думал, что у меня что-то начинает налаживаться, и ты, Кристина, заставила меня поверить в это, заставила с надеждой думать о пятнице, предвкушать нашу встречу. А что осталось предвкушать мне теперь? Снова ночь, ночное забытье — единственное время, когда можно уйти от этого кошмара, — или самую середину дня, когда солнце светит настолько ярко и дел так много, что поневоле отвлекаешься».
