Ильгиз Хабибянов - "Ярмо" для жулика
- Здорово, мужики! - поприветствовал он с улыбкой, как у простого сельского паренька.
Мужики привстали, приветствуя его наперебой.
- Да бросьте вы,- махнул он рукой,- как будто начальника встречаете. Не надо передо мной вставать, я не маршал, а вы не солдаты.
Пройдя до середины барака, он присел на табуретку и, закурив, стал оглядывать публику.
Мужики скучковались вокруг него, и завязалась беседа о жизни в лагере. В эту минуту подошел Уткин.
- Юлдаш-ака, пойдем, в честь твоего приезда мы хороший плов сварганили.
- Погоди, Уткин, сейчас мои мужики придут, поговорим о том, как у тебя здесь дела ладились, а потом поедим.
- Юлдаш-ака, ты че, мне не веришь, я же с тобой с малолетства знаком, бочину я никогда не порол. Пойдем, покушаем, отметим такое событие, а разговор никуда не уйдет, тем более что времени у нас достаточно.
- Юлдаш! - окликнули его два тридцатилетних мужика. Как позже выяснилось, это были авторитетные воры, пришедшие с ним этапом.- Разговор есть.
- Присядь, Уткин,- сказал Юлдаш,- а я пойду, поговорю с мужиками о твоих делах.
Уткин побледнел, как смерть, и, присев, стал ждать исхода дела.
Прошло минут двадцать. В бараке была тишина, в том, что предстоят разборки, никто не сомневался. И кто с любопытством, а кто и со страхом, ждали Конца этих дебатов.
Вскоре Юлдаш вернулся с толпой мужиков примерно из тридцати человек. Пройдя в конец барака, он присел на табурет, и подозвав Уткина, спросил:
- Ты на общак собрал двести тысяч, где они?
- Вот, да понимаешь... - замялся тот.
- Значит их нет. Хорошо, сколько и чего ты подогнал в бур и шизо?
Уткин молча опустил глаза, уставившись на носки сапог.
- Тебе нечего сказать? - спросил Юлдаш.- Хорошо, подойдем к этому делу с другой стороны. Ты устраивал поборы с мужиков, начиная с табака и кончая деньгами, якобы для тех, кто сидит на киче, а на самом деле отдавал все барыгам вплоть до продуктов, которые те распродавали мужикам. Деньги же ты присваивал себе. Помимо того, ты зажилил ханну, колеса и траву, опять же с общака, правильно я говорю? Если нет, то скажи, значит, мужики гонят, и мы разберемся.
Уткин упорно молчал, и после длительной паузы Юлдаш сказал:
- Тебе люди доверили общаком рулить, чтобы ты им смог помочь. Тем более, что большинство сидящих на куче туберкулезные больные, и вместо того, чтобы им хоть как-то помогать продуктами и куревом, ты все прикарманивал, удовлетворяя свою ненасытную натуру, Делясь со своими кентами, впрочем, с ними позже разберемся. Теперь о мужиках: они работают, и за счет них зона держится, и ты живешь также за их счет. Ц вместо того, чтобы их как-то уберечь от беспредельного натиска, ты их обираешь и пособничаешь тем, кто занимается беспределом. Как это называется, а?.. Молчишь? Скотство это. Уткин, скотство. И сейчас ты мне хотел пловом замазать глаза, так что ли?
- Нет, просто мы же узбеки... - начал оправдываться Уткин, но Юлдаш перебил его.
- Ты мне на национальные чувства не дави, я не нацист. Да, кстати о нацистах. Банзай! - обратился он к одному из воров.- Давай сюда этих барбосов.
Сквозь толпу вытолкнули трех узбеков лет двадцати пяти.
- Так, это правда, что на девятке вы учинили беспредел на национальной почве по отношению к русским?
- Да нет,- ответил один из них,- так, незначительный базар.
- А если сейчас с добрый десяток людей подтвердит то, что вы двоих русских опустили и жаловали толпу расправиться с турками, то, что тогда?
Снова воцарилась тишина, и теперь Юлдаш, еле сдерживая нервы, повысил тон:
- Я не знаю, кто вы. Демократы или партократы? Но не в этом дело. Скажите, кто вам дал право устраивать национальную расправу?! Покалечили и опустили людей, которые, чтобы не жить с позором, покончили самоубийством. Вы это называете незначительным базаром?! Так, что ли?!
Национальных героев забила дрожь. Грозный тон вора в законе не предвещал ничего хорошего. Это было ясно всем.
Дальнейшие разборки проходили в том же духе, и в итоге судьбу беспредельных лидеров вор в законе поручил мужикам, которые, единогласно проголосовав, сделали с ними то, что те творили со своими жертвами.
Утром, заварив чефир, семья беседовала о прошедшем дне.
- Да... - протянул Стэц,- Бабай бабаем, а человек справедливый.
- Еще бы, если бы не был справедливым, разве стал бы вором в законе, скажешь тоже,- съязвил Жиган.
Повар, до сих пор молчавший, прервал их дебаты:
- Короче, мужики, вяжите это дело, еще не хватало вора законного для темы обсуждения выбирать. Не дай бог, кто услышит, греха не оберемся.
- Мы че, разве плохое говорим? - возмутился Стэц, но его прервал Риббентроп, окликнувший Повара:
- Тебя дубаки кличут, говорят, жена на свиданку приехала.
- Спасибо, Риббентроп, за хорошую весть,- ответил Повар,- с меня причитается.
Семья разразилась хохотом, отпустив в адрес Повара Массу шуток, на что тот махнул рукой и пошел на выход.
Тем временем Гюль-Пе-Пе, бросив на вахте мандат о разрешении свидания со всеми резолюциями, а также паспорт, подверглась обыску, который учиняли здесь две женщины в званиях сержантов, специально поставленные для осмотра слабого пола.
Одна из них, открыв паспорт, обратилась к Гюль-Пе-Пе:
- Бабушка будете или мать?
Гюль-Пе-Пе, возмущенно подняв брови и тряся полусогнутой с оттопыренными указательным и мизинцем рукой, выпустила на нее лагерную трехэтажную брань:
- Яка бабушка?! Яка мать?! Разверни ксиву, овца позорная, там чекуха! Жена законна! Пенелопа ты облевана, на себя посмотри...
- Поварова! - прервал ее хозяин, вышедший на вахту.- Прекратите скандал, иначе свидание не разрешу.
- Все, все, начальник, молчу,- ответила ему Гюль-Пе-Пе, одарив его улыбкой и засветив при этом два единственных своих зуба, отчего тому, как и прокурору по надзору, стало не по себе, и хозяин, сморщившись, сказал:
- Поварову можно только позавидовать.
- А как же? Конечно, позавидовать, где сейчас еще такую верную найдешь? - ответила Гюль-Пе-Пе.
Начальник колонии не слышал, о чем она говорила, так как, пройдя через вахту, вошел в зону, а Гюль-Пе-Пе все распиналась, описывая нынешних жен арестантов.
Повар развязной походкой с гордо поднятой головой вошел во дворик, где сидело более десяти посетителей, беседуя и угощая вольными продуктами своих родственников, отбывавших наказание.
Гюль-Пе-Пе сидела на третьей скамейке в левом ряду, положив две авоськи на колени и держа их за ручки в полуприподнятом положении. Во рту у нее тлел чинарик папиросы "Беломорканал".
Повар, как будто не замечая, прошел мимо нее своей разгильдяйской походкой, и, пройдя в конец дворика, повернулся, не глядя на нее, пошел в обратном направлении.
