Наталья Андреева - Дети белой богини
- А на кого я повешу труп?
- Если ты не поступишь по закону, я тебя сдам.
- Кому, интересно? - прищурился Герман.
И вдруг белозубо улыбнулся. Мол, кто посмеет? Я, Герман Горанин, будущий мэр, великий человек! Город почти уже мой!
- Аглае. Я был у нее вчера. Вернее, она меня вызвала. Против тебя играет сильная команда, Гора. Ты прекрасно знаешь, как сфабриковать дело. Опыт есть. Даже если не ты убил. Ломик в окно выкинул? Выкинул! Улики подбросил? Подбросил! В больнице ночью был? Сам признался. А что такое два часа разницы во времени и куда они улетучиваются, не мне тебе объяснять.
- Ну, ты молодец! Аи да Зява! Друг детства! Каюсь, я тебя недооценил. Говорил же, брось это дело, сиди тихо и не высовывайся. А ты не послушался. Никак не расстанешься со старыми привычками. Значит, ты меня в угол загоняешь?
- Именно, - в тон Герману ответил Завьялов.
- И чего же ты хочешь?
- Посади Косого. Учитывая две ходки и тяжесть содеянного, на пожизненное тянет. Мне этого довольно.
- А он про меня расскажет. Та же Аглая и зацепится, у нее в прокуратуре тоже есть свои люди. С этим как?
- Это твои проблемы.
- Значит, крови моей хочешь? Аи, молодец! Господи-и-и... - Захмелевший Герман потянулся, закинул за голову руки. Широкие плечи напряглись, потом расслабились, руки опустились, взгляд стал влажный, мечтательный.
-Как же надоело быть суперменом, а? Я ведь знаю, что вы все обо мне думаете. Завидуете тайком. Но это вы меня таким сделали. Город. Вам-то есть за что спрятаться. Ну не вышло, не повезло, так кто ж осудит? Я мол, не Горанин! Это с Горани-на спрос особый, он ведь супермен! Ну а мне прятаться не за кого. Мне только вперед и выше. Скажи, как? У меня крыльев нет, как у Бэтмэна. Мама-папа не подпирают, как некоторых. А от меня ждут суперменских подвигов. Я несчастный человек...
- Хватит милостыню-то выпрашивать, Гора!
- Вот и ты, за что ты меня так ненавидишь?
- Ненавижу?
- А как же тогда объяснить, что вот уже несколько месяцев ты планомерно разрушаешь мою жизнь? Пакостишь мне, под монастырь подводишь. Даже Аглаю зацепил! Аи, Серафимовна, аи, умница! Нашла-таки способ! Честный, добрый Зява! А если я вдруг скажу, о чем просила меня Маша? А если я... Сашка, ты что?
У Завьялова вдруг перед глазами все поплыло. Он покачнулся, рука заскребла по скатерти. Колени задрожали, во рту пересохло.
- Попить… дай...
- Сейчас, сейчас, - засуетился Герман и плеснул в стакан минералки. - На вот, выпей. Уложить тебя?
- Да... наверное... Что-то в сон клонит.
- Это после водки. Ты ж слабенький.
- Косой... Он убил Машу.
- Да, он это сделал.
- А где он... сейчас?
- Я же тебя сказал, в доме напротив. Прячется в сауне.
Красивое лицо Германа было прямо над ним. Говорил он мягко, словно бы уговаривал. Или напоминал.
- Я ведь... обещал. Что убью. Зачем в тюрьму... Что это со мной?
- Тебе надо лечь. Здесь, на диване.
- Как... тогда?
- Как тогда. Погоди, я тебе помогу.
И Герман уложил его на диван. Потом принес подушку, теплый плед. Сон еще не пришел, было странное ощущение присутствия в этом мире и при этом сознание полного отсутствия. Как в первый месяц после ранения. Вид сверху, с высоты, откуда все, как на ладони. Видел, что Герман плеснул в стакан желтоватой жидкости, выпил махом. И тут только понял, в каком состоянии Горанин. Нервничает. Все это было игрой: спокойный, уверенный тон, жалобы на несчастную жизнь. Ах, какой актер! А на душе кошки скребут. Перед ним непростой выбор, и решение тоже надо принять непростое.
Герман начал убирать со стола остатки еды и грязную посуду. Движения его были мелкими, суетливыми, несвойственными такому крупному мужчине.
- Саша, ты спишь? - отчетливо произнес он, обернувшись.
Завьялов хотел ответить, но язык не слушался. Глаза начали слипаться. Горанин подождал, потом негромко сказал:
- Ну вот и хорошо. Так и должно быть. «Неужто снотворное?» - мелькнула мысль. В кармане куртки лежат лекарства, там и пузырек со снотворным. Герман не случайно закрывал дверь в столовую: глуховатый Зява не мог не услышать, как у него шарят по карманам, как скрипит дверца шкафа.
«Ненавижу!» - бухнуло в голове колоколом. И загудело, загудело... «Ненавижу!» Кого? Германа? Косого? Ведь подумать только, тот прячется в соседнем доме! И он убил Машу! «Ненавижу».
Последнее видение было странным. Перед глазами качнулся серебристый брелок. Обнаженная девушка тйжрывала руками огромные груди. Показалось, что между растопыренными пальцами проступила белая капля. Он подумал, что ненавидит и ее тоже. Девушку, женщину... И провалился в забытье.
...Очнулся перед плакатом. Как тогда. Только девица была брюнеткой. Все повторялось. И его ощущения тоже. Ручки, карандаши - все было там же, в пластмассовом стаканчике.
И вновь желание, которого страшился. Но надо было куда-то выплеснуть захлестнувшую его ненависть. Перевернув плакат, он принялся рисовать. Торопливо, небрежно. «Ребенок нарисовал бы лучше», - сказала тогда Маша. Но у него другие цели. Не важно, хорошо ли, главное чтоб было.
Он рисовал сауну, а точнее, предбанник, где в самом углу, перед столом, покрытым янтарным лаком, прижался топчан. Низкое ложе с набросанными на него подушками и ватным одеялом. Там лежал человек. Человек этот был мертв. Александр уже знал, кто это. Убийца Маши, уголовник по кличке Косой. Он был задушен полотенцем. Банным полотенцем, по краю которого написано огромными желтыми буквами: «ПЕТЯ». На столе - бутылки из-под пива и водки, пустая пачка из-под сигарет. Завьялов старательно выписывал детали. Когда закончил, перевернул плакат. Брюнетка все так же улыбалась. Неожиданно он с остервенением начал зачерчивать красной ручкой ее лицо. Еще, еще, еще, пока не образовалось сплошное красное пятно, а рука не онемела.
Успокоенный, оставил все это на столе и повалился на диван. Ему стало легче. А в доме напротив по-прежнему было тихо и темно...
День седьмой
Проснувшись, он не сразу сообразил, где находится. Большая комната, не загроможденная мебелью, светлые обои, с потолка свисает огромная люстра из бронзы и.хрусталя, слева - обитое велюром мягкое кресло... Сердце болезненно сжалось. Все повторяется. Вновь эта комната и это ужасное чувство, будто случилось непоправимое. Тогда он узнал о гибели Маши. И вот опять. Жестокие фантазии, вспышка болезненной ненависти, рисунок... Рисунок?
Завьялов вскочил. Рисунка на столе не было, стаканчик с карандашами и ручками стоял на полке за стеклянной дверцей. А на стене висел плакат. Что за черт? Глазам своим не поверил! Брюнетка ослепительно улыбалась, словно бы и не было кошмара прошедшей ночи. На ее лице никакого красного пятна. Даже намека. Неужели приснилось? Глянул на часы: половина десятого. За окном хмурое зимнее утро, сеет мелкий снег, деревья сгибаются под напором ледяного ветра.
