Татьяна Устинова - Седьмое небо
Наверное, брат тоже видел эту проклятую газету. Кажется, весь мир видел ее. Почему раньше он никогда не обращал внимания на то, что люди читают?! Даже в закутке у консьержа она лежала, согнутая как раз на той самой странице, и консьерж смотрел как-то… странно. Сегодня ее получат все — соседи, коллеги, дальние знакомые, приятели по теннису и бане, бывшие и настоящие любовницы.
“Неужели у меня хватит сил выдержать? Выдержать и… преодолеть?”
“Ты где-то крепко свалял дурака. Дал повод думать, что тебя можно безнаказанно использовать. А тебя разве можно использовать? Ты сам используешь кого хочешь. Ты же умный мужик. Ты всегда так гордился своим умом. Ты даже в школе никогда не дрался потому, что дед убедил тебя, что “гомо сапиенс”, человек разумный, все может решить мозгами, а не кулаками…”
“Я не ожидай такого удара!”
“Брось скулить! Ты слишком благополучно жил все эти годы”.
“Я работал как ненормальный, чтобы добыть себе это благополучие”.
“Ты что, забыл? Забыл, как засыпал в лифте, как работал сначала в сапожной мастерской, а потом вышибалой в кафе “Муза” на Ленинских горах? Как однажды тебя забрали в ментуру, потому что от устатости ты свалился с сиденья в метро и даже не проснулся? И ты провел всю ночь в “обезьяннике” с вьетнамцами и проститутками, а утром пришел дед и спас тебя, и притащил термос с бульоном, и держал чашку, потому что у тебя были переломаны все пальцы — тебе хватило ума полезть в драку с ментами! И это была просто ужасающая катастрофа, потому что сломанными пальцами ты не мог записывать лекции, а дело было перед госэкзаменом по политологии. И дед записывал лекции за тебя, и весь курс над тобой смеялся, а ты не мог позволить себе получить четверку, и тебе было наплевать на курс!”
“Расскажи еще что-нибудь о том, как ты штурмовал Зимний и был верен делу революции даже на оккупированной территории! Все это не имеет никакого значения. Потом, в спокойной обстановке, ты всплакнешь над своим героическим прошлым, похвалишь и пожалеешь себя. А сейчас…”
“Сейчас я, как Штирлиц, сяду к камину, разложу бумажки и буду рисовать на них стрелочки, палочки, черточки… Я перепишу всех, кто так или иначе имеет ко мне отношение. Я никого не забуду и отдельно выпишу тех, кто в последнее время был мной за что-то недоволен, а таких большинство. Со мной ведь очень трудно иметь дело, я въедливый, противный, мелочный, никогда и ничего не забывающий. Первым в этом списке будет Абдрашидзе. Он ближе всех к журналистской тусовке, он знает всех и вся, и в последнее время его очень волновало мое усиливающееся влияние. Кроме того, моя служба завернула несколько его договоров. Вторым пойдет…”
— …Егор!
Он с трудом, как обессилевший пловец, вынырнул на поверхность и осознал себя сидящим в собственной кухне. В руке у него почему-то была вилка.
— Ты меня не слышишь? — спросил дед осторожно.
— Нет, — признался он честно. — А ты что-то говорил?
Дед помолчал.
— Я спрашивал, знаешь ли ты журналистку, которая написала статью. Как ее фамилия? Шевелева, кажется?
Егор голову мог дать на отсечение, что дед отлично запомнил ее фамилию.
— Да, кажется, Шевелева.
— Может, тебе имеет смысл с ней повидаться? Она же ведь не просто так писала, она откуда-то взяла все те факты, которые там… описаны. — Волнуясь, дед всегда говорил очень правильно. — Я думаю, что кто-то намеренно ввел ее в заблуждение.
— Это точно, — подтвердил Егор, — Кто-то намеренно ввел ее в заблуждение путем подкупа и разнообразных посулов. А она, войдя в это самое заблуждение, живописала меня так искусно и тонко, что мне самому уже кажется, что я злодей.
— Ты думаешь, что ей… заплатили? — переспросил дед трагическим шепотом, и Егор, несмотря на свое сложное состояние, покатился со смеху.
— Дед, ей не просто заплатили! Ей очень хорошо заплатили. И еще ее главному, чтобы разместил статью, заму главного, чтобы не выпендривался и ни во что не лез. Далее везде. Хотя она говорит, что ей никто не платил, но я еще не решил, верить ей или не верить. На дуру она не похожа, а только дура станет все это делать бесплатно…
— Значит, ты с ней уже встретился? — Дед воинственно нацепил на длинный нос очки и принял светскую позу. Егор понял, что он решил не отступать и во что бы то ни стало помочь попавшему в беду внуку.
— Встретился, — признался Егор. — Еще как встретился.
Он очень отчетливо вспомнил, как кинулся ее душить, как физически чувствовал ненависть, которая прямо из его пальцев текла в ее хрупкое живое горло, и как она упала, когда он отшвырнул ее от себя.
Сердце заколотилось почему-то на уровне шеи, взмокла спина, и стало так мерзко, как не было ни разу за весь этот длинный день.
С изменившимся лицом он поднялся, стремительно вышел из кухни и заперся в ванной.
Дед не побежал за ним. Видимо, понял, что внука лучше сейчас ни о чем не спрашивать.
Отдышавшись и умывшись холодной водой, Егор вышел из ванной и засел в кабинете. Некоторое время он просто думал, задрав ноги на полированную поверхность стола, чего он раньше никогда не делал, Но мало ли чего он не делал раньше! Не душил женщин, например. Не уходил с работы под конвоем.
Привычная обстановка мешала ему, он все время как будто съезжал с ухабистой обочины в удобную колею.
Вон бумаги, которые нужно непременно подписать до понедельника. Сверху соглашение о намерениях, пришло вчера из “Кока-колы”. Где-то в портфеле барышевская гортиница без пляжа, они уже начали с ней работать. Скоро суд, к которому он так толком и не подготовился, и из окружения того идиота, Долголенко, что-то ничего не слышно, а уж Егору-то полагалось бы слышать…
Он останавливал себя. Он говорил себе — хватит. Он знал, что больше никогда не вернется к привычным делам, даже если и докажет Кольцову, что не виноват. Кольцов оставит ему жизнь, но никак не работу. Егор резко опустил ноги на пол, свалив со стола кучу бумаг. Бумаги разлетелись по ковру. Он посмотрел на них и отвел глаза. Ему было нестерпимо — до горячей влаги в глазах — стыдно, и он никак не мог объяснить себе этого. Он ни в чем не виноват. Он — жертва, а не преступник. Ему нечего стыдиться. Но никогда прежде он не был жертвой. Егор Шубин был сильным и самостоятельным с тех пор, как ему исполнилось четыре года, и он понял, что помощи ждать неоткуда.
Он не знал, что должен испытывать человек, находящийся в положении жертвы, и поэтому испытывал… стыд.
— Я заварил тебе кофе, — сказал дед из-за двери. Он всегда был чудовищно деликатным и никогда не нарушал суверенитет внука. — Может, выйдешь и попьем? Или тебе в кабинет подать?
— Выйду, — пообещал Егор. — И если ты уже совсем очухался, насыпь немного корма в мою мисочку на полу. Что-то я жрать хочу, как людоед в пустыне.
