Майкл Прескотт - Когда отступит тьма
Как Роберт мог знать, если она сама не знала, что думать? Она ждала.
— Думаешь, что я не должен был совершать этой церемонии, раз еще нечист. Делать это полагалось бы жрецу, а мне стоять на коленях, как кающемуся грешнику, чтобы получить благословение кровью. Ты права. Это надлежащая форма обряда. Но кто выступил бы для меня в роли жреца? Ты? Сделала бы ты это? Перерезала горло агнцу, наполнила бы чашу горячей кровью?
Эрика застонала, ее мучили ужас и слезы.
— Никто не стал бы мне помогать. Поэтому я вынужден был сам свершить обряд, хоть и непригоден для этого. Я держал нож, я наполнял чашу, я омывал лицо и руки в ее красном ихоре[6]. Я играл роли и жреца, и кающегося, снимал этой жертвой загрязнение со своей души.
— Загрязнение…
— Миазм, как называли это древние. Смертоносное загрязнение. Не только мое. Оно будет распространяться, как зараза, как эдипова чума, уничтожит этот город и весь мир, покончит со всем живым на земле через десять лет — так написано в газете, и это послание специально было выставлено у меня на виду.
— Нет, Роберт, не существует никакого послания, никаких… миазмов. Ты все не так понял. И выбрал неверный путь.
— Я не выбирал ничего. Это выбрала за меня судьба, мойра, а я просто рыба в сети, влекомая, куда нужно. Я знал, что другие ни за что не поймут, поэтому совершил ритуал втайне, сокрыв свой след. Они подозревают меня, но доказать ничего не могут. Никому не найти моего священного алтаря и жреческих орудий; Никто не знает об этом месте.
— Кроме…
— Кроме тебя, сестричка. И вот ты шпионишь за мной, вынюхиваешь. — Роберт со смехом ухватил ее за нос большим и указательным пальцами. — Любознательная сестричка. Попалась.
В детстве у них была такая игра — «поймал-твой-нос».
Эрика вырвалась из его пальцев.
— Роберт, черт побери, мы уже не дети! — Гнев заставил ее рвануться, голова и плечи оторвались от стола, когда она попыталась порвать ремни, потом в мозгу у нее стала виться какая-то дурманящая спираль, Эрика опустилась и замигала. — Это… это не игра, — добавила она слабым голосом, силы ее иссякли.
— Разумеется, нет. — Роберт нахмурился, удивляясь ее непонятливости. — Ты знаешь это лучше всех — ты и божество, которому служишь. Дело тут в жизни и смерти. В моей душе — чиста она или нет. В искуплении или проклятии. Какая уж тут игра.
— Ты не нуждаешься в искуплении…
— Еще как нуждаюсь. И все они знают это — все бараны в городе. Ты живешь среди них, но что до меня — я придурок с бугра. Так они называют меня, эти глупцы, твои друзья, члены твоей общины. Придурок с бугра. Я слышал их. Знала ты это? Знала?
У Эрики зажгло глаза от слез, вызванных то ли страхом, то ли жалостью, то ли едким дымом.
— Нет, Роберт. Не знала.
— Лжешь. Ты шпионишь. Плюешь в мой дурной глаз. — Он откинулся и харкнул ей в лицо. Эрика отвернулась, и плевок угодил ей в щеку, теплый и липкий, как семя. — Как тебе понравится это, сестричка?
— Пожалуйста, Роберт. — Эрика уже плакала по-настоящему, а зал вращался, вращался вокруг, будто в кошмаре. — Пожалуйста, не делай этого, пожалуйста…
— Поздновато просить. Я сказал, чтобы ты отозвала их — своих дьявольских собак.
— Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Еще как знаешь. Это твои собаки, твои и ее. Я слышу их лай по ночам. Чувствую, как они тычутся в меня влажными носами, ощущаю запах их зловонного мускуса. Говоришь, я ошибаюсь, ища искупления грехов девичьей кровью. А как же еще? Как, если я все еще нечист?
Нечист. Это слово повисло между ними, требуя вопроса. Эрика задала его медленно, выдавливая из себя слова, будто пасту из тюбика:
— Раз ты убил ее, раз совершил… жертвоприношение, то разве не должен быть уже чистым?
— Выгляжу я чистым? Видишь эти руки? Видишь?
Порывистое движение к ней, длинные пальцы, обкусанные ногти.
— Выглядят они чистыми, ведьма? Выглядят?
Эрика уставилась на его руки, казалось, пальцы вытягиваются, превращаются в когти, зловещие, изогнутые, блестящие.
Она замигала, и руки вновь стали обычными.
Господи, что с ней? Сходит с ума?
— Я нечист, — заговорил Роберт с искажающим слова рычанием. — Я принес в жертву ту девушку, но этого оказалось мало. Твоя распутная повелительница сказала, что мало!
Роберт отвел руки и отступил назад.
— Нужна еще жертва. Я думал, ею может стать та кругломордая кассирша. Возможно, и станет. А возможно, очередная жертва прямо под рукой.
Эрика прекрасно поняла, что он имеет в виду.
— Нет, — прошептала она. — Не я. Ты не хотел, чтобы я стала жертвой. — Бесполезные, бессмысленные слова, произнесенные кем-то, еще считающим, что у нее есть возможность остаться в живых. — Прошу тебя, ты не можешь, не хочешь, пожалуйста.
Эрика попыталась вновь приподняться, и тут же новый приступ головокружения прижал ее к столу.
Зал начал расплываться. В голове помутилось. Прищурясь, чтобы обострить зрение, Эрика вгляделась в стоящего перед ней человека. Через несколько секунд до нее дошло, что она хочет увидеть брата таким, как он ей помнится, — нескладным мальчишкой, слишком высоким для своего возраста, с каштановыми волосами, такого застенчивого, что он редко смотрел ей в глаза, никогда не повышал голоса, не бранился.
Тот мальчик все еще существовал, но лишь как тень. Эрика видела его приметы в длинных, белых, постоянно болтающихся руках, в неуклюжей поступи нескладных ног, в мерцающих серых глазах. Тень, не больше.
Волосы с возрастом потемнели, брови тоже. Плечи раздались, но сам он исхудал и выглядел гораздо старше своих тридцати трех лет.
Потом облик Роберта помутился снова, и он утратил свою индивидуальность, превратился в незнакомца, в мужчину того типа, каких она видела в Филадельфии, Питсбурге и Нью-Йорке, одетых, как он, в стоптанные рабочие ботинки, просторные брюки и незаправленную вельветовую рубашку с закатанными рукавами. Эти люди возили в магазинах нагруженные мусором тележки или назойливо выпрашивали деньги.
Эрика боялась таких людей. Однако в большинстве своем они были безобидны. А этот человек, некогда такой близкий ей, убил женщину здесь, в тронном зале… и вскоре может убить еще одну.
Может. Есть ли в этом сомнение? Он как будто колебался. Судя по его словам: «Возможно, очередная жертва прямо под рукой…» Возможно. Он был неуверен.
— Роберт, что ты намерен делать?
Жалкая невыразительность ее голоса была пугающей. То был уже замогильный голос.
— Скажешь сама, — прошептал он.
Смысл этих слов дошел до Эрики не сразу. И все это время дым становился гуще, горькие струйки вились возле нее, словно угри в воде.
