Сандра Браун - Связанный честью
– Хватит, пожалуйста, – простонала Эйслин, стискивая веки от жгучей боли.
Он торопливо закрыл бутылочку и убрал в сторону. Потом снова поднял ей руку и стал осторожно дуть на царапину.
Эйслин открыла глаза и потрясенно смотрела на его склоненную темноволосую голову, оказавшуюся прямо перед ней. Одна бронзовая рука свободно обнимала ее за талию, поддерживая на весу раненую руку, а вторая опиралась на стенку за ее головой.
Он осторожно дул ей на кожу, а она смотрела, как под острыми скулами надуваются и опадают щеки. Его губы парили всего в каких-то дюймах от ее кожи. Поднимаясь вверх по руке, он все выше поднимал голову и чуть не коснулся губами ее груди.
Но коснулся дыханием. Теплым, нежным, приятным. И в ответ ее соски превратились в маленькие розовые жемчужинки.
Он заметил это и дернул головой, словно хотел ее вскинуть. Но лишь ненадолго остановился. Затем он снова опустил голову и стал дуть ей на кожу. На этот раз более нежно и значительно выше сосков.
Потом он замер как изваяние и уставился на нее. Неприкрыто голодный и обреченный взгляд. Он сглотнул, потянулся к ней, но на полдороге остановился, словно на невидимом поводке, и не стал к ней прикасаться.
Эйслин боялась шевельнуться, хотя это было очень соблазнительно. Ее охватило почти неодолимое желание погрузить пальцы ему в волосы и притянуть его голову к себе. На нее нахлынула запретная и необъяснимая нежность. Она никогда ничего подобного не испытывала. Ей хотелось даровать ему свое тело. И взамен получить его. Она должна была его ненавидеть, а вместо этого… Что же это происходит с ней?
Почему он не бросил ее на станции техобслуживания? Почему потратил свое драгоценное время на то, чтобы достать для нее аспирин и лекарства? В нем есть что-то человеческое? Он все-таки способен на доброту? Может, его суровость – это просто реакция на несправедливое отношение?
Эмоции Эйслин отразились на ее лице, его выражение стало сочувствующим и беззащитным. Грейвольф посмотрел на нее, и весь огонь тут же исчез из его взгляда.
– Не смотри на меня так! – рявкнул он.
Она непонимающе покачала головой:
– Как – так?
– Как будто ты забыла, что я заключенный. Хочешь знать, испытываю ли я к тебе желание? – резко спросил он. – Да, испытываю. – Его пальцы сомкнулись у нее на руке словно наручник. – Да, я хочу тебя. Хочу прикасаться к тебе. Хочу чувствовать твои груди. Хочу взять сосок в рот и долго-долго не выпускать. Хочу войти в тебя очень глубоко и ощутить биение твоего сердца. И поскольку ты не готова позволить индейцу лечь между твоих ног, предлагаю больше не смотреть на меня таким призывным взглядом, мисс Эндрюс.
Возмущенная, что он так извратил ее мысли, и злясь на себя, что всего несколько секунд назад она была готова пересмотреть свое мнение о нем, Эйслин прикрыла грудь свободной рукой.
– Не льсти себе, – прошипела она. – Я скорее умру, чем так поступлю.
Он коротко рассмеялся:
– Я и не сомневался. Ты скорее умрешь, чем позволишь какому-то индейцу осквернить твое безупречное тело англо. Но, по крайней мере, умереть от потери крови тебе уже не грозит. Во всяком случае, из-за меня, – язвительно сказал он.
Эйслин отвернулась, не удостоив его взглядом. Лукас вытащил из бумажного пакета марлю и стал перебинтовывать ей руку. Закончив перевязку, он собрал все медицинские принадлежности обратно в пакет.
Эйслин тревожно округлила глаза, когда он снова взялся за нож, но он просто отрезал от ее блузки рукава, превратив в подобие своей рубашки-безрукавки. Он работал лезвием очень грубо, оставляя на ткани сильные зазубрины, и потом бросил ей изуродованный предмет одежды:
– Надевай обратно. Мы и так потратили здесь вагон времени.
Он вылез из машины, обошел ее и снова сел за руль. Эйслин задумчиво смотрела ему в затылок. Пока машина подпрыгивала на неровном асфальте, она придумала дюжину способов, как справиться с Грейвольфом. Но от всех пришлось оказаться. Она думала, не сделать ли из рукава жгут, чтобы с удавкой наброситься со спины на своего похитителя. Но тогда она окажется бог знает где без воды и карты. Залитый в машину бензин не вечен. И даже если ей удастся одолеть Грейвольфа, у нее мало шансов выжить в дикой местности.
Так они и ехали в молчании, пока усталость не взяла верх над Эйслин и она не заснула.
Эйслин проснулась, когда машина замедлила ход и наконец остановилась. С трудом переместив свое усталое, ноющее тело в сидячее положение, она поморгала, прогоняя сон и приспосабливаясь к темноте.
Грейвольф только быстро глянул на нее через плечо, потом открыл дверцу машины и вылез наружу. Он стал подниматься вверх по холму к какому-то строению. Эйслин видела в темноте только силуэт, но узнала шестиугольный хоган[5]. Она подумала, что дом вообще было бы не различить, если бы не слабый свет из прямоугольного дверного проема.
Хоган стоял на склоне и в темноте казался с ним единым целым. С вершины горы серебристой дорожкой скатывался лунный свет. Он пролетал над круглой конической крышей, не касаясь ее.
Любопытство и осознанное желание не оставаться в одиночестве в этом первобытном, почти мистическом мире заставило Эйслин выйти из машины и последовать за Лукасом. Она стала взбираться по каменистой тропинке, стараясь смотреть себе под ноги и одновременно не выпускать из вида худую фигуру Грейвольфа.
Но не успел он подойти к хогану, как свет в дверном проеме перегородила другая фигура, намного меньше ростом. Это была женщина.
– Лукас! – прозвучал тихий радостный возглас, и крошечная фигурка бросилась ему навстречу.
Тот обнял ее, крепко обхватил обеими руками, прижал к себе. Склонил голову и опустил плечи, закрывая своим телом женщину, словно защищая ее.
– Лукас, Лукас, зачем ты это сделал? Мы слышали о твоем побеге по радио и видели твою фотографию по телевизору.
– Ты знаешь почему. Как он?
Лукас отстранил маленькую женщину и всмотрелся в ее запрокинутое лицо. Она печально качнула головой. Без единого слова Грейвольф взял ее за руку и повел по дорожке обратно к дому.
Заинтригованная, Эйслин пошла за ними. Она никогда раньше не бывала в хогане и теперь неуверенно ступила внутрь. Единственная комната в доме была наполнена удушающим жаром. В центре горел невысокий костер. Дым, затягивало в дыру на потолке. Единственный свет давали зажженные керосиновые лампы. Неподалеку от входа стоял грубо сколоченный квадратный стол с четырьмя такими же стульями. На нем – помятый эмалированный кофейник и побитые жестяные чашки. В углу располагалась «сухая» раковина[6] и ручная колонка.
