Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
— Очень хотел на тебя поглядеть, — спокойно сказал Николай Михайлович. Что это ты так перепугалась? С Софочкой премило болтала, а ведь и она уже…
— Молчи, молчи! — крикнула Наталья Андреевна. — Не хочу тебя слушать!
— Пожалуйста, — ответил Николай Михайлович. — К молчанию мне не привыкать. Я всю жизнь молчал, а уж теперь-то и подавно.
Наталья Андреевна снова стала задыхаться: ей было душно в спертом, каком-то затхлом воздухе этого автобуса.
— Давайте я вас выведу все-таки на свежий воздух, — услышала она голос над собой. — Может, «скорую» вызвать? Вам очень плохо?
Наталья Андреевна увидела над собой лицо незнакомого молодого человека. Склонившись к ней, он бережно обхватил ее и попытался приподнять.
— Не надо, я сама, — сказала Наталья Андреевна и посмотрела на то место, где должен был сидеть Николай Михайлович.
— Дайте ей валидол, — сказала кондукторша и протянула стеклянную трубочку с лекарством. — Она переутомилась. Уже давно едет.
Николай Михайлович по-прежнему сидел на своем месте, но в автобусе откуда-то взялось так много народа, что Наталья Андреевна уже не видел-а его лица — только эту широкополую шляпу, больше ничего. Пассажиры помогли ей сойти, а молодой человек, выбежав следом, даже довел ее до скамейки и посадил, сунув в руку трубочку с валидолом. Едва он заскочил в автобус снова, как тот рванул с места и весело, азартно помчался дальше. На прощание чернявый водитель даже высунулся из кабины и приветливо помахал Наталье Андреевне рукой. Это было против всех правил, ведь водитель обычно сидит слева и никак не может помахать пассажиру, вышедшему на остановке. Но обычные правила, видимо, в этом странном автобусе не действовали.
С Амура потянуло свежим ветерком — это был пока даже не сам ветер, а легкое дуновение, чуть-чуть шевельнувшее листья серого, пыльного тополя. Но и эта малость приятно подействовала на Наталью Андреевну: от сердца отлегло, дышать стало легче.
Наталья Андреевна, опираясь о спинку скамьи, поднялась и медленно пошла вдоль знакомой улицы. Там, в самом ее конце, кособочился двухэтажный деревянный дом с резными ставенками. Его крышу венчало сооружение, напоминавшее башенку с остроконечным шпилем, на котором некогда вертелся флюгер — золотой петушок. Сашенька Иртеньев очень гордился им, и даже свое выпускное сочинение начал с описания дома, в котором прожил свои семнадцать лет день в день. Он выбрал свободную тему: «Нам поэзия строить и жить помогает». Наталья Андреевна даже пожалела, что существует только одна высшая оценка — «отлично», потому что сочинение Сашеньки было просто великолепным: свободная, ясная мысль, прозрачный великолепный в своей метафорис-.тичности стиль, неожиданные парадоксы — все указывало на талант, готовый расцвести. Но в институт Иртеньев не смог поступить: наработавшись на огороде, он, потный, попил воды из колодца холодная, обжигающая горло, она вызвала воспаление легких. Сашу уложили в больницу как раз накануне вступительных экзаменов. А весной он ушел в армию — выполнять, как тогда говорили, свой священный долг перед Родиной. Только почему-то он выполнял его в чужой стране — Афганистане. Саша успел прислать оттуда несколько писем со своими стихами, а потом надолго замолчал. Наталья Андреевна испугалась: все-таки война, где все по-настоящему — и пуля, и смерть, и раны. Она сходила к матери Саши, и Анна Тимофеевна, не сдержавшись, разрыдалась: «Он в госпитале в Кабуле. Сам ничего не пишет. Хорошо, что мне ответил один его друг. Боюсь, как бы беды не вышло».
Вещее сердце Анны Тимофеевны почувствовало беду на расстоянии: безногий Саша, которого мучили сильнейшие боли, сумел на загипсованных руках доползти до подоконника и выброситься с пятого этажа. Никто толком не знал, о чем он думал последние дни, какие мысли его терзали и почему он так поступил. Саша ни с кем не разговаривал и целыми днями лежал, повернувшись лицом к стене. Но до него, в общем-то, никому и дела не было. А Сашин поступок посчитали малодушием, о чем, правда, майор, сопровождавший цинковый гроб, прямо не сказал, но намекнул: «Бывает и хуже, а люди живут. Страна помогает им чем может».
Страна, однако, довольно быстро забыла о безногом солдате, окончившем свою жизнь в далекой, чужой и непонятной державе, охваченной мятежом, внутренними противоречиями и неразберихой: кто прав, кто виноват — это и сами жители, наверное, разобрать не могли, но зато единодушно объединялись против пришельцев, которые зачем-то сунулись в их дела. Думать-то Наталья Андреевна думала именно так, но даже в письмах к вольтерьянке Софочке об этом не писала: не была уверена, что их переписку не читает кто-нибудь еще. Вообще, — ей иногда казалось, что даже в собственной квартире, оставаясь одна, она на самом деле была под чьим-то наблюдением, как микроб в пробирке. И тем не менее она, ударник коммунистического труда, учитель-новатор, наставник, заместитель директора школы по учебной работе, сделала то, что переполошило райвоенкома с его аппаратом, участкового милиционера и Бог знает кого еще.
Однажды на зеленой стене двухэтажного дома в конце тенистой старой улочки появилась фанерная табличка, напоминавшая мемориальную доску: «Здесь жил Александр Иртеньев. Он мог бы стать поэтом, но погиб в Афганистане».
Анна Тимофеевна потом рассказывала, что ее вызывали даже в КГБ, где по душам беседовали, мягко намекали, что знают, кто повесил эту табличку, но, конечно, понимают безутешное горе родных и потому-никаких выводов пока делать не станут. Но Наталью Андреевну никто никуда не вызывал: она явно числилась в благонадежных гражданах.
Когда очередную табличку снимали со стены дома, она появлялась снова иногда через три месяца, иногда через год, но никогда — сразу. Это, видимо, усыпляло бдительность тех, кто все-таки, наверное, хотел поймать нарушителя спокойствия. Это возмутительно: обвинять страну в том, что она посылает своих будущих поэтов на верную смерть!
В конце концов, одинокую Анну Тимофеевну переселили в новую десятиэтажку под предлогом заботы о матери, потерявшей единственного сына-кормильца. Но табличка упорно возникала на зеленой стене снова и снова. Наверное, мало кто обращал внимание на пожилую интеллиген-.тную даму, которая вела себя, впрочем, чудаковато: она останавливалась у дома, что-то шептала себе под нос, тихонько смеялась, грустила, снова улыбалась чему-то одной ей понятному.
— Бабушка, а наш дом скоро снесут, — услышала Наталья Андреевна звонкий голосок за своей спиной. Она обернулась: из кустов смородины на нее глядела чумазая мордашка Павлика. Малыш жил в этом доме, и они познакомились еще весной, причем очень просто: сначала в Наталью Андреевну влетел грязный резиновый мячик, а следом за ним — целая торпеда, взвившаяся откуда-то из-за стеблей топинамбура и чахлых георгинов. Торпеда отчаянно взвыла и расплакалась, оказавшись пацанчиком лет шести.
— Я нечаянно! — голосил он. — Только не говорите, пожалуйста, ничего маме. Она меня гулять не пустит целую неделю!
Платье Натальи Андреевны было живописно испорчено черным пятном от мяча, но отчаяние мальчика было столь велико, что она, вместо того, чтобы его наругать, вдруг принялась утешать:
— Ничего страшного! Не плачь! Только в следующий раз будь внимательней…
— Ага, как я буду внимательней, если заигрываюсь? — всхлипнул пацанчик. — Меня знаете, как во дворе зовут? Пашка — бешеная пуля!
Привыкнув к визитам Натальи Андреевны, он доверчиво рассказал ей, что в их дворе нет детей его возраста, а те, что постарше — от двенадцати лет и больше, — в свои игры его не принимают. Но у него есть друг Саша, и о нем никто-никто не знает, потому что он для всех — невидимка.
— У него светлые волосы, серые глаза, и вот тут, у правого уха, широкая царапина? — спросила Наталья Андреевна. — Он лазал на тополь, чтобы снять оттуда кота Мурзу, не удержался на ветке и свалился вниз. Вот откуда у него эта царапина, да?
— Да, — Пашка смешно округлил глаза и перешел на шепот: — Но об этом никто не знает, только я и Саша знаем!
— Ну и еще немножко я знаю, — улыбнулась Наталья Андреевна. — Однажды он написал в школьном сочинении об одном своем счастливом дне: он купался, загорал, бросал камушки в Амур, вместе с друзьями нашел вход в какое-то подземелье и прошел по нему, пока не уткнулся в стену бетона. Под Хабаровском, говорят, на самом деле есть какие-то подземные ходы. Может, мальчишки и вправду открыли один из них? Но счастлив он был совсем от другого: целый день он делал то, что ему нравилось. Мама дала ему деньги на мороженое, но он решил копить на акварельные краски и потому обошелся без лакомства. И вот когда возвращался с реки домой, увидел мальчика, который…
— … который боялся идти домой, потому что потерял где-то «хлебные» деньги, — продолжил Пашка. — Взрослые не обращали на мое нытье никакого внимания, а Саша не пожалел отдать свои деньги мне. Чтобы я купил хлеб. А то мне попало бы от мамы.
