Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
— Без денег оказался? Так-так, — покивала головой кассирша. — А «Цветы Парижа», выходит, компания не оприходовала. тебе на опохмелку оставила, да?
Мысли Андрея и без того бесплодно блуждали в голове, не давая никакого объяснения его гостеванью у совершенно незнакомых людей. Но в нем крепло странное ощущение того, что теперь он почему-то знает, что такое полное понимание друг друга. Это когда ты делаешь то, что хочешь, и что бы ты ни сделал, это всегда будет нравиться другому близкому человеку, потому что он рад, когда тебе хорошо. Но вот вопрос: при чем тут он, Андрей, ни сном, ни духом не помышлявший оказаться внутри этой формулы? Впрочем, даже поверхностная очевидность доказывала: он попал всего-навсего к каким-то извращенцам, которые его еще и обобрали. А что с ним делали, он не помнит. Но что-то все-таки было. Его тело вело себя как-то странно: оно помнило эти ласковые прикосновения, жгуче-тайную нежность и что-то такое, чего словами не выразишь. О Боже, что же все-таки с ним было? Он закрыл глаза и, стиснув зубы, легонько застонал.
— Ты не больной? — услышал он, как сквозь сон, голос кассирши. — Чего молчишь н дыбишься? А вот я счас ментов вызову, тогда заговоришь…
— Верните мне «Цветы Парижа», — попросил Андрей. — У меня ничего больше не осталось. Но кассирша уже накручивала диск телефона:
— Алло? Володя, это ты? У меня тут пассажир бушует. Подошел бы к кассе, а?
Андрей не ожидал такого поворота событий и быстро ретировался. Попасть в милицию — это в его положении означало одно: провести в городе в лучшем случае еще один день. Пока-то центы разберутся, что к чему. В пригородном поезде он забрался на самую верхнюю, третью полку, и буквально вжался в стенку. Ни контролер, ни проводник его бы не увидели. Впрочем, ни тот, ни другой в вагоне так и не появились.
Под мерное постукиванье колес Андрей задремал. Ни о чем не хотелось думать. И даже утихла злость на подлую кассиршу. Ног с ней! Каждый, в конце концов, живет так, как может. Но за любую несправедливость когда-нибудь придется расплачиваться. Это Андрею внушил еще дед. «Нывший единоличник» так он сам себя называл. На лесоповал под Святогорьем его сослали в печально знаменитом 37-м году. Хорошо, что не расстреляли. За то, что своими трудами нажил двух лошадей, трех коров и одного быка. За то, что построил большой дом. А может, за то, что с восходом солнца отправлялся в поле и уходил, когда звезды высыпали на небе?
Дед не дожил до того времени, когда рухнула вся эта колхозно-совхозная система, державшаяся на кнуте и прянике. Навряд ли он этому порадовался бы. Потому что люди отвыкли работать без команды и обходиться без перекуров, чаепитий и «расслабона» еще долго не смогут. Таких работничков дед осуждал, но понимал: одним махом, сплеча, указом-приказом ничего не изменишь. Однако, скорее всего, довольный, хлопнул бы по столу пятерней: «А! Что я говорил? Сколько веревочке ни виться, а конец будет…»
Он многому обучил Андрея. Одному не учил — ненависти. Мягко, незаметно, как ласка прокрадывается в курятник, вселилась в Андрея неприязнь к тому существованию, к которому большинство привыкло и не роптало. Но его желания были смутны и неясны, и чего он хотел, по чему порой тосковала душа и какой малости ему не хватало, он, пожалуй, точно не знал. Хотя догадывался, что это должно быть не так, как у всех, и похоже на бесконечно прекрасную музыку, от которой радостно сжимается сердце и на глазах наворачиваются светлые слезы.
Когда он слез со своей пыльной полки и вышел на своей станции, то подумал, что Наталья раскричится и расплачется. У нее был свой расчет на эти проклятые «кролячьи» деньги. А тут такое дело, черт побори! Но Наталья на удивление тихо и мягко сказала: — Ничего, перебьемся. Картошку продадим. Да и капуста у нас нынче уродилась. А ведь и прошлогоднюю еще не съели. Будут деньги, не волнуйся!
Правда, он сказал ей не все. Про странную игру, которую затеяли с ним Александр и Людмила, — ни слова. И про «Цветы Парижа» тоже. Наталья расстроилась бы.
Происшествие, однако, не выходило у него из головы. Неясное, смутное беспокойство холодило грудь, когда Наталья приникала к нему и тихо засыпала, уткнувшись лицом в его плечо. Он любил ее особенный аромат. У Андрея были и другие женщины, но ни одна из них не была так сладка, как Наталья. Самые дорогие, самые лучшие духи, пусть они хоть трижды французские, ничего бы не изменили. Наталья была лучше всех. И все-таки теперь ему чего-то не хватало. То, что он лишился денег, — досадно, но пережить можно. Приключение отравило ему кровь. И смутило разум. Неизвестно, как бы он повел себя, если бы все было тоньше, деликатнее, обходительнее. В нем, оказывается, блуждала какая-то темная сила, которая неожиданно заявила о себе в тяжелом, ужасно неприличном сне. Вскочив с постели, он напился холодной воды и ополоснул разгоряченное лицо. У Натальи сон чуткий, как у разведчика. Она заворочалась, недовольно спросила:
— Ты чего?
— Ничего, — резко ответил он. — Мура всякая снится…
— Меньше на ночь читать надо, — заметила Наталья и перевернулась на другой бок.
Он хотел снова лечь на свое место, но понял, что не уснет там. И пошел спать в другую комнату.
Утром Андрей взял деньги из заначки, сел на пыльный, дребезжащий автобус и через полчаса вошел в райцентровский универмаг. Любка не обманула. Накануне сказала, что видела тут в продаже «Цветы Парижа». Правда, в полтора раза дороже, чем в городе. Но это Андрея не остановило.
Наталья обрадовалась («Ой, какая прелесть…»), потом испугалась («Господи, сколько денег потратила А ведь тебе нужны зимние сапоги!»), и даже заругалась («Непутевый ты у меня, бестолочь окаянная…»), но кончилось все миром («Спасибо. Сама бы никогда этого не купила»). А самое поразительное, так это то, что тихое, гложущее душу беспокойство куда-то напрочь подевалось. И о том, что с ним однажды приключилось нечто странное, Андрей старался не вспоминать. И вообще, запах «Цветов Парижа» ему разонравился. Толку-то, что считаются французскими. На самом деле это, наверное, «Красная Москва», укупоренная в заграничный пузырек. Только и всего… Но, Боже милостивый, каковы же они на самом деле, цветы Парижа?
По моему велению, по щучьему хотенью
Извести эту настырную мышь никак не удавалось. Соловьёв сыпал «Зоокумарин» в овёс, за которым пришлось съездить к знакомым в деревню. Но мышь И близко не подходила к этому «дефициту». Видно, не знала, что это такое — овес! Напрасно извели на приманку кусок сала — белоснежного, с розовыми прожилками, так бы сам и съел! Но мышеловка была пуста.
Тогда Соловьёв вспомнил, как в детстве ловил гольянов. В стеклянную банку пацаны клали хлебный мякиш, отверстие завязывали марлей, в которой проделывалась дыра. И как только в банку набивался десяток рыбёшек, посудину выдергивали из воды за веревочку. Соловьёв и соорудил нечто подобное: в литровую банку нарезал кусочками сыр и колбасу, приспособил кусок цветастой ткани, концы которой живописными складками разбросал по полу. Получалось: будто тряпка нечаянно упала с раковины, так и лежит никем не замеченная. Мышь обязательно должна соблазниться, как не соблазниться запахами вкуснятины и, естественно, заберется в хитроумное устройство. А назад попробуй, дорогая, выберись! Как, интересно, за стекло уцепишься лапками? Но мышь игнорировала банку и вольготно разгуливала ночью во кухне. Ольга слышала, как эта поганка чем-то шуршала и что-то грызла — может, точила новую дыру в волу? Старую-то, проделанную у основания стояка парового отопления, Сергей замазал цементом. Значат, мышь нашла новую щелку, через которую и пробиралась в квартиру, но удобства ради вполне могла сделать себе специальный ход где-нибудь под электроплитой, к примеру. Такая умная мышь должна сообразить, что при охоте на нее могут передвинуть всё, что угодно, кроме плиты и холодильника. Под ним, кстати, она и заскреблась в то серое зимнее утро. Оля оторвала голову от подушки, прислушалась и протянула руку, чтобы похлопать засоню Соловьёва во плечу. Его, хоть из пушки пали, не разбудишь — во, нервы! Но ладонь наткнулась на скомканное соловьёвское одеяло и пустую подушку. Как это ему удалось подняться так тихо, что она даже не заметила? И без будильника? И вообще, как он, неловкий, не разбудил весь дом? Вечно ведь то будильник уронит, то стул перевернет, то свалит книги с полки над диваном. Ну да, конечно, сегодня суббота, у Соловьёва рыбалка, он её не проспит. Рыба-ак! Сколько там времени? Скоро восемь. Значит, повел Витальку к своей матери и вот-вот явится обратно. Полдевятого за ним придёт машина. Надо встать, сварить кофе и эту подлую мышь попугать ишь, лахудра, опять пол грызёт! Когда соседка о пятого этажа месяца три назад пожаловалась, что её одолели грызуны, Ольга не верила: какие могут быть мыши в многоэтажном доме? И вот — надо же!
Она набросила на плечи мохнатый болгарский халат и пошлепала на кухню. Первым делом, по привычке не терять утром ни одной минуты, включила электрочайник и щелкнула тумблером плиты, брякнула на конфорку сковородку. Мышь чем-то шуркнула под холодильником и притихла.
