Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
— Ну и что? Мне-то какое до этого дело?
— Приглашаем тебя в свою семью, — со значением сказал Александр. — Дошло наконец?
— Спасибо, у меня своя есть, — ответил Андрей и снова затревожился: Что-то я вас никак не пойму. Вроде хорошо сидим. Чего еще надо?
Людмила наклонилась к мужу, что-то шепнула ему, и тот кивнул в ответ. Она вышла.
— Ишь, пошла кофе готовить, — хмыкнул Александр. — Очень ты ей, видно, понравился. Для меня она не стала бы так ж…й крутить.
Андрей не знал, что и ответить. Александр задумчиво смотрел на него, покачивая шлепанец на ноге, лениво стряхивал пепел в фарфоровую пепельницу и наконец спросил:
— А может, ты импотент?
Андрей не успел ни удивиться, ни разозлиться, ни придумать какую-нибудь колкость в ответ, потому что вошла Людмила и, не скрывая, что слышала вопрос мужа, защебетала:
— Саня, кончай дурачиться! Мужчина и так Бог знает что думает. Давайте, мальчики, попьем кофе с замечательным бальзамом, — слово «замечательный» она выделила особо и со значением посмотрела на Александра. — Мы им редко кого угощаем. Большой дефицит! Ни за какие деньги не купишь. Правда, вкус несколько специфический…
Не переставая щебетать, она пододвинула Андрею чашку кофе, блюдечно с печенюшками-финтифлюшками и ободряюще прикоснулась к его плечу: — Не обращайте внимания. Это были шутки. Дурацкие. Кофе был с каким-то слишком горьковатым привкусом, но поскольку хозяева пили свой напиток с явным удовольствием, Андрей решил, что просто мало что понимает в городских нравах н вкусах. Наталья заваривала обыкновенный грузинский чай, которого успела накупить до очередного подорожания. Килограмма три сероватой трухи без вкуса и запаха. Но с сушеными ягодами смородины, листьями малины и чабреца он получался ничего, даже можно пить.
То ли от кофе, то ли от выпитой еще раньше настойки Андрея стало клонить ко сну. И ничего поделать с собой он не мог: ресницы слипались, будто их клеем залило, а голова медленно наполнялась чем-то тяжелым и жгучим. Он хотел встать, но не смог.
— Гость устал, — сказала Людмила. — Помоги ему раздеться. Пусть отдохнет…
Последнее, что Андрей почувствовал, — ласковые, убаюкивающие, совсем не мужские прикосновения, а потом — темнота, отупение, пустота. Ему чудилось, что его облепило что-то теплое, живое, и сам он — липкая, сладкая масса, какая получается, если долго держишь в руке карамельку, — н все это перекатывалось, пузырилось, клеилось-расклеивалось, смешивалось, н внутри него что-то напрягалось, зажигалось, но вскоре бессильно гасло, и снова волна жара, растворение. ошеломительные подъемы и спады, тоска и восторг, и то холодные, то горячие касания каких-то неведомых существ, которые рычали, визжали, стонали и что-то пытались ему сказать, но он не понимал их языка. Это продолжалось бесконечно долго, и он измучился, томимый маленьким, хищным зверьком, который был то ласков, как кошка, то мгновенно, на долю секунды впивался в плоть и, разжав острые зубки, прикасался мягко и бережно.
Внезапно все кончилось. Но блаженство покоя продолжалось недолго. Андрей смутно ощущал, как его поднимают, несут, раскачивая из стороны в сторону, опускают на что-то мягкое, резко пахнет бензином, н его покачивает, трясет, и снопа — тишина, покой, приятное онемение, от которого остывает все тело…
Он и проснулся от того, что озяб. И не сразу понял, где находится. Над ним серело небо. Накрапывал редкий дождь. Впрочем, даже и не дождь, а нечто вроде мороси — ни то ни ее. Но трава, на которой лежал Андрей, все-таки вымокла н при малейшем его движении сочилась влагой, как банная губка, попавшая под ступню.
Андрей вскочил и в недоумении оглянулся. Где он? Какой-то запущенный двор: полынь и лебеда почти в рост человека, два контейнера для мусора, возле них куча всякого хлама, чуть подальше — то ли сарайчик, то ли сортир, от которого несло тухлятиной. На небольшом пятачке асфальта перед этим строением чернела аспидная лужа в бахроме белесо-зеленого налета. Где-то рядом громыхал по рельсам поезд. Или трамвай? Нет, точно поезд: локомотив подал резкий сигнал, стукнулись буфера…
Андрей выбрался на пятачок асфальта перед контейнерами и, балансируя по деревянному узкому настилу, прошел к бараку. Он казался нежилым: прогнившие углы, заделанные кое-где дранкой и кусками толя; два окна забиты изнутри фанерой, а за теми, где сохранились-таки пыльные, загаженные стекла, не ощущалось даже намека на житье-бытье, но, впрочем, где-то монотонно, как заевшая пластинка, бубнил мужской голос: «Убью, сука подколодная, убьюсукаподколодная, убью…» Завернув за угол, Андрей увидел высокий зеленый забор, а в нем — пролом, через который и выбрался на тихую, невзрачную улицу. Серые кирпичные пятиэтажки чередовались тут с деревянными домишками. Вдоль щербатого тротуара — обрубки тополей с широкими, как у фикуса, листьями. Из пыльных зарослей полыни, чихнув, выскочила маленькая черная собачка и визгливо, с придыханием загавкала. Ее поддержала другая собака, которую Андрей не видел, но, наверное, такая же мерзкая — со свалявшейся шерстью и проплешинами на спине.
— Да идите вы на… — громко, от души выругался Андрей. Собачонки, как по команде, замолкли. Снова где-то совсем рядом прогромыхал по рельсам состав. Ориентируясь на его звук, Андрей вскоре набрел на рельсы.
— Дежурная! Освободи четвертый путь для третьего! — раздался мужской голос.
— Обалдел, что ли? — отозвалась женщина. — Там стоит почтово-багажный. Перегоняй на второй!
— Чем ты там занимаешься, дежурная? Почтово-багажный должен был уйти еще минут пять назад…
— Ты мне Муму не трахай, — взвизгнула женщина. — Сказала: на второй, и точка!
Переговаривались, видимо, работники станции. Почему-то с помощью динамиков, установленных на столбах.
Андрей обрадовался, что наконец-то, слава Богу, кажется, добрался до станции. Может, и вокзал рядом.
Сигарет у него не было, а курить хотелось страшно. Он поймал себя на мысли, что, проснувшись, обычно сразу же и закуривал по привычке. Но вот уже, считай, полчаса бодрствует, шастает по каким-то закоулкам, нервничает, а на курево потянуло только что. Даже странно.
Сигарет, однако, в карманах не было. Как, впрочем, н денег, которые вчера завернул в полиэтиленовый пакет, тоже не было. Ни копейки!
Андрей подумал, что пакет с деньгами провалился за подкладку куртки. Во внутреннем кармане была дыра. И хотя он помнил, что деньги положил в боковой карман, на всякий случай запустил пятерню за подкладку и нашарил нечто продолговатое, гладкое и холодное. Это была коробочка «Цветов Парижа».
На вокзале Андрей, стесняясь, попросил закурить сначала у майора, потом у кругленького, улыбчивого старичка, и оба раза получил отказ. Выручил его мужичонка бичеватого вида. Протянул пачку дешевой «Стрелы»:
— Что, братан, на мели? Бери, не стесняйся! Я сегодня щедрый… Привыкнув за все платить, Андрей лихорадочно соображал, как же он доберется до дома: ни денег, ни часов, которые можно было бы загнать вон в том киоске, на котором висит объявление: «Покупаем механические часы в любом состоянии». И надо-то на билет всего четыре тысячи рублей.
Улучив момент, когда пригородная касса опустела, он подошел к окошечку и спросил:
— Вы любите французские духи?
— А что? — сверкнула очками кассирша. — Коммерсант, что ли?
— Да нет, билет мне нужен. А тут такое дело: деньги потерял. Вот только и осталась эта коробочка. Духи «Цветы Парижа».
— Это не духи, — ответила кассирша. — А ехать-то тебе куда?
Андрей сказал. Кассирша нехотя протянула в окошечко руку:
— Дай-ка погляжу. Если сделано в Польше, не возьму. У них запах нестойкий. Она повертела коробочку и так, и эдак, потрясла ее, понюхала, но сдергивать целлофан не стала.
— Сколько просишь?
— Мне бы до дому добраться. Ничего больше не хочу. Ну, может, еще на пачку сигарет…
— А не краденое ли, голубчик, толкаешь? — сощурилась кассирша и пытливо уставилась на Андрея. Глаза холодные, острые, немигающие — как у змеи.
— Да что вы такое говорите? — возмутился Андрей. — Кроликов продал, духи купил, а потом…
А что было потом? Он не помнил, и сознание противилось восстановлению подробностей этой странной, ущербной и безумной ночи.
— А потом попал в одну компанию и оказался без денег, — автоматически, как школьник повторяет вызубренную в учебнике фразу, не понимая ее смысла, так и Андрей сказал: равнодушно, бесцветно, без всякого энтузиазма. Но его объяснение кассирше ничего не прояснило, и что-то недосказанное повисло в нем самом эдакий знак вопроса, превратившийся в бумеранг.
— Без денег оказался? Так-так, — покивала головой кассирша. — А «Цветы Парижа», выходит, компания не оприходовала. тебе на опохмелку оставила, да?
Мысли Андрея и без того бесплодно блуждали в голове, не давая никакого объяснения его гостеванью у совершенно незнакомых людей. Но в нем крепло странное ощущение того, что теперь он почему-то знает, что такое полное понимание друг друга. Это когда ты делаешь то, что хочешь, и что бы ты ни сделал, это всегда будет нравиться другому близкому человеку, потому что он рад, когда тебе хорошо. Но вот вопрос: при чем тут он, Андрей, ни сном, ни духом не помышлявший оказаться внутри этой формулы? Впрочем, даже поверхностная очевидность доказывала: он попал всего-навсего к каким-то извращенцам, которые его еще и обобрали. А что с ним делали, он не помнит. Но что-то все-таки было. Его тело вело себя как-то странно: оно помнило эти ласковые прикосновения, жгуче-тайную нежность и что-то такое, чего словами не выразишь. О Боже, что же все-таки с ним было? Он закрыл глаза и, стиснув зубы, легонько застонал.
