Лиза Альтер - Непутевая
— И что с ними произошло?
— Твой отец наконец выгнал их за дверь.
— А почему они влетели в трубу?
— Не знаю. Иногда это бывает со стрижами. Я их называю «крысы в перьях». Но ты, конечно, звонишь не затем, чтобы обсуждать птиц. Чем могу быть полезен, детка?
— Мама в больнице.
— Вот как? Не слышал. Что-то серьезное? — Джинни ожидала, что он сразу начнет выяснять подробности, а он спросил просто из вежливости.
— Тромбоцитопеническая пурпура.
— Гм-м-м… Как протекает?
— Я звоню, чтобы выяснить, опасна ли эта болезнь.
— Кто ее лечит?
— Фогель.
— Фогель? Прекрасный молодой человек. Отличный доктор, она попала в лучшие руки.
— Он дает ей стероиды. А сегодня делал переливание крови.
— Это стандартное лечение.
— Да, но маме стероиды не помогают.
— Джинни, деточка, знаешь, что мы делали в таких случаях раньше, когда стероидов не было? Переливание крови. В тяжелых случаях удаляли селезенку. Иногда помогало, иногда — нет. Тогда оставалось одно: беспомощно сидеть и наблюдать, как кровотечение становится интенсивней. А потом пациент умирал от кровоизлияния в мозг. Эти стероиды, как и антибиотики, не имеют цены, если только их правильно применять. Они произвели в медицине настоящую революцию. Если бы ты обратилась ко мне с пневмонией, когда я только начинал практиковать в Халлспорте, тебе пришлось бы целую зиму провести в постели. И то — если бы повезло. Большинство умирали. Теперь поправляются за несколько дней.
— Но сегодня, когда есть стероиды и прочие медикаменты, насколько опасна ее болезнь?
— Не могу сказать, Джинни, твоя мать — не моя пациентка. Это не очень опасно в детстве, но в зрелом возрасте… Это редкая болезнь.
— Значит, мама не умрет?
— Джинни, Джинни! Пациенты надеются, что доктора — шаманы, провидцы или еще кто-то в этом роде. Я не знаю. И не уверен, что знает Фогель. Современная медицина многого достигла, но есть немало такого, о чем мы даже не подозреваем. Существуют сотни и тысячи причин, которые могут нарушить нормальные функции человеческого организма.
— Несчастна? — Джинни и в голову это не приходило. За исключением недавнего взрыва, мать всегда была очень спокойна.
— Она несчастна уже несколько лет.
— Я не знала…
— Тогда мне не стоило об этом упоминать. Я — старый человек и нарушил профессиональную этику…
— Но в чем ее несчастья?
— Во всем. У нее была депрессия.
— И все-таки?
— Тебе лучше спросить у нее.
— Мне?
— Конечно. Ведь ты — ее дочь.
— Но разве депрессия влияет на физическое здоровье?
— Даже очень, уверяю тебя.
— Почему же доктор Фогель об этом ничего не сказал?
— Подобные взгляды не в чести у современных медиков. Сейчас принято искать причины в другом. Но если практикуешь столько, сколько я, если лечил и родителей, и детей в семье, по-другому видишь многие вещи. Болезнь не приходит внезапно. Определенные люди в определенные моменты жизни заболевают определенными болезнями. Иногда их можно предсказать достаточно точно.
Джинни деликатно промолчала: Тайлер явно спятил в своем Сосновом Бору.
— Но уверяю тебя, Джинни, Фогель сделает все, что в его силах.
Джинни втайне рассчитывала, что он прервет отпуск и сам станет лечить мать.
— Как по-вашему, сказать маме, что у нее может произойти кровоизлияние в мозг?
— Ну, детка, — не сразу ответил он, — это ты должна решить сама. Ты и твои братья. Видишь ли, я слишком стар, чтобы думать о чьей-нибудь смерти, кроме своей собственной.
— Да, конечно, — растерянно пробормотала Джинни. — Приятно было поговорить с вами, доктор Тайлер. Спасибо за помощь.
— Не за что, детка. Передай маме привет и скажи, что я обязательно посмотрю ее в конце лета.
— Передам. До свидания.
Она повесила трубку. Кровоизлияние в мозг… На месте матери она бы предпочла, чтобы дочь сказала ей об опасности. С другой стороны, разве не станет ей от этого еще хуже?
Лучше ничего не решать. Посмотрим, как развернутся события. Возможно, переливание крови вылечит мать?
Она взяла ручку, лист бумаги и начала писать: «Дорогая мисс Хед. Я пишу вам в надежде вернуть долги. Я понимаю, что в Уорсли вы старались научить меня критически и беспристрастно оценивать ситуацию. Ваши уроки оказались неоценимыми. Ваш курс философии, поездки в Бостон и визиты к вам домой были самыми светлыми пятнами в моей трудной и несчастливой жизни, и я благодарна вам от всей души. Я всегда вспоминаю вас с чувством признательности и уважения и только жалею, что обстоятельства, при которых я уехала из Уорсли, были далеко не приятными. Я сожалею, что так разочаровала вас. Этого поступка я стыжусь больше всего в своей жизни. Надеюсь, вы здоровы и заняты своей книгой, а может, уже другой? С искренним уважением, Джинни Бэбкок Блисс».
Она поскорей бросила письмо в почтовый ящик за фермой Клойдов — пока не раздумала и не порвала его. На кухне Клема и Максин горел свет. Она решила зайти.
— Как твоя мама? — спросил Клем.
Она присела за заставленный грязными тарелками обеденный стол и с удовольствием посмотрела на троих темноволосых — копия Клем в детстве — детишек, рисовавших что-то в углу на полу.
— Точно не знаю. Сегодня ей сделали переливание крови. Доктор надеется, что оно поможет.
— Будешь есть лепешки? — спросила Максин. — Еще немного осталось.
Джинни ничего не ела целый день, да еще отдала пинту крови.
— Да, пожалуйста. Я проголодалась. — Она полила кетчупом слипшиеся коричневые бобы и жадно вонзила в них вилку.
— Тебя что, муж не кормит в твоем Вермонте? — засмеялся Клем.
— Какие вкусные, — похвалила она, чтобы перевести разговор на другую тему. Муж! Знали бы они, что он ее выгнал! — Клем, — с полным ртом сказала она, — заставь меня заткнуться, но что случилось с твоей ногой?
— Она в порядке.
— Вижу. Но почему? Операция?
Клем и Максин переглянулись.
— Нет, это Господь вылечил ее.
— Ну конечно, — усмехнулась Джинни.
— Это правда. После той аварии на «харлее» я посвятил себя Иисусу, вот нога и выпрямилась. — Он задрал штанину комбинезона, и пораженная Джинни увидела ногу нормальной длины и формы, правда, похожую из-за многочисленных шрамов на футбольный мяч.
— В какую же церковь ты ходишь?
— В летний домик. У нас с Максин свой Господь. Мы собираемся по пятницам вечером — пара дюжин человек.
— В домике? Прямо там?
— Да. Мы и тебе будем рады, правда, Максин?
Она кивнула.
Джинни молча доедала бобы.
— Ну? — потребовал Клем ответа. — Придешь? Можешь только смотреть.
— А я никому не помешаю? — Джинни не знала, какой повод придумать, чтобы не приходить.
— Нет. Я скажу, что ты — мой старый друг.
— Не знаю. — Она полила кетчупом лепешку и принялась за нее.
— Он изменит твою жизнь, как изменил мою, — уговаривал Клем. — Но если даже и не изменит, что ты теряешь? Пару часов, не больше.
— Вы проповедуете? Или как?
— У нас нет расписания. Мы поступаем так, как учит наш добрый Господь.
— В котором часу? — вздохнула Джинни, поняв, что Клем обидится, если она откажется прийти.
— В семь тридцать. В пятницу.
— Хорошо. Я приду.
— Отлично! — хором ответили Клем и Максин.
— Спасибо за ужин. — Джинни попрощалась и направилась в хижину.
На следующее утро миссис Бэбкок проснулась сама. Она улыбнулась, услышав, как тикают на тумбочке старые часы. Этот звук сопровождал ее всю жизнь. В детстве он наполнял хижину, а потом — гостиную в особняке, куда они переселились с Уэсли. Она часами могла слушать их мерное тиканье, особенно по воскресеньям, когда, вернувшись из церкви, мать разрешала ей завести их большим филигранным ключом — ровно восемь оборотов, ни больше, ни меньше.
Когда Уэсли был за океаном, а Джинни кричала каждую ночь, миссис Бэбкок переносила ее в гостиную и расхаживала туда-сюда по всей комнате. Сердце, к которому она прижимала малютку, билось в одном ритме с часами. Расхаживая холодными одинокими ночами с прижатым к груди ребенком, миссис Бэбкок поняла, как важны для них эти часы. Уэсли вернется, успокаивала она себя, когда неумолимый маятник отстучит еще несколько месяцев.
И когда он вернулся — почти через двадцать один миллион ударов, подсчитала она однажды ночью, — их страстная любовь тоже сопровождалась этим мерным тиканьем фамильных часов.
Дети кувыркались по полу и боролись за право заводить их. Часы тикали днем, когда она присаживалась отдохнуть от бесчисленных дел, и ночью — когда просыпалась от непонятного страха. Точно так же они отстукивали время для ее бабушки и мамы. Жизнь продолжалась; она успокаивалась, страх проходил…
Часы шли. Их неумолимый ход приближал ее к старости, к смерти — и отдалял от суетливых дней молодости, когда она была слишком занята, чтобы думать о неизбежном.
