Лиза Альтер - Непутевая
Обзор книги Лиза Альтер - Непутевая
Лиза Альтер
Непутевая
Глава 1
Искусство красиво умирать.
Моя семья была одержима идеей смерти. Отец, майор, требовал, чтобы на столе всегда лежал нож для колки льда — на случай, если кто-то из нас подавится куском и ему придется делать трахеотомию. Даже сейчас, спустя много лет, я могу определить место прокола трахеи с такой же легкостью, как место в вену.
Нельзя сказать, что майор всегда был мастером предсказывать несчастья. Когда я была совсем маленькой, он был очень деятельным и энергичным. «Вот чушь! — рявкнул бы он на маму, вздумай она сочинять свою эпитафию. — Ты что, хочешь вырастить детей такими же психопатами, как твои родственнички?» Надо было быть, как моя мать-южанка, наследницей побежденного народа, чтобы испытывать страх прежде, чем для этого появятся основания. По крайней мере, если вы родились тогда, как майор, — в 1918 году (до эры создаХаллспортния атомной бомбы).
Как бы то ни было, на склоне лет у майора развился дар предсказывать несчастья. Он был по натуре авантюристом, и это привело его из Бостона в Халлспорт руководить единственным в штате Теннесси заводом по производству синтетического волокна. Во время войны в Корее завод с его длинными, почерневшими от копоти зданиями из красного кирпича переоборудовали в военный, выполнявший заказы правительства и поддерживающий контакты со сверхсекретными лабораториями в Ок-Ридже.
Летними вечерами майор угощал нас, детей, мягким мороженым в шоколадной глазури, а потом вел на стрельбище, где испытывались новые снаряды. Мы горделиво смотрели, как высокий, элегантный и стройный майор командует испытаниями, словно дирижер — грохочущим оркестром.
Вскоре после реконструкции завода майор пережил собственную внутреннюю реконструкцию, да такую, что этого не могла предвидеть даже мама — известный пессимист: он угодил безымянным пальцем с платиновым обручальным кольцом в разболтавшуюся гайку на кузове грузовика, и неожиданно тронувшийся автомобиль тащил его, пока палец не оторвался, как крылышко жареного цыпленка. Более того, ему отдавило ноги задними колесами, и несчастной жертве индустриализации пришлось долго лежать с закованными в гипс ногами, словно ковбой с застрявшими в стременах — по вине собственной лошади — конечностями. Служащие выражали свои соболезнования, завалив нашу кухню ветчиной, лепешками, запеканками и прочей снедью. Вся деловая часть города молилась за его выздоровление.
…Айра очень обиделся, когда я отказалась надеть обручальное кольцо. Он считал его символом моего супружеского долга. Муж всегда считал меня фригидной — что ж, нужно ведь было найти какое-то разумное объяснение крушению нашего брака: для него было немыслимо узнать, что он, Айра Брэйсвэйт Блисс, оказался неудачником в супружестве — я отказалась делить с ним постель… Но я забегаю далеко вперед…
Майор очухался от гипса, но метаморфоза уже произошла. Он больше не был самоуверенным и нахальным и первое, что сделал, это переоборудовал подвал нашего дома в бомбоубежище — своеобразный подарок маме ко дню рождения. Негативное отношение мамы к испытаниям в Халлспорте ядерного оружия привело ее в движение матерей за мир (ДММ). В него входила дюжина домохозяек, в основном жен руководителей завода, которые пока не заслужили себе места в Бостоне. Члены ДММ на своих заседаниях прихлебывали чай, комкали носовые платки и храбро утверждали, что русские матери наверняка чувствуют то же, что и американские, по поводу присутствия в костях их детей стронция.
Майор издевался над ДММ и продолжал возиться с бомбоубежищем. Мы, дети, были в восторге. Я приглашала туда подружек, и мы долго рассуждали на важную тему: пустить ли сюда соседа — старого мистера Торнберга, когда начнут падать бомбы, или захлопнуть дверь перед его носом, как он перед нашими в День всех святых. Позже мы разрешили спускаться к нам Клему Клойду и прыщавым мальчишкам из усадьбы «Магнолия» — поиграть в «пять минут блаженства»: пока все отсчитывали эти самые пять минут, какая-нибудь пара закрывалась в туалете и целовалась, чтобы выйти потом с искусанными губами, но влюбленными и счастливыми. Крутым петтингом я продолжала заниматься и в старших классах и даже разбила сердце Джо Боба Спаркса — звезды «Халлспортских пиратов» и самого красивого мальчика в школе, потеряв невинность на деревянном настиле в бомбоубежище, пока папа и мама безмятежно спали наверху. Но о Джо Бобе и Клеме Клойде — потом.
Несчастный случай не прошел для майора бесследно. Смерть не стала для него неизбежным спутником последних лет жизни, который освобождает каждую душу от земной тюрьмы. Она была по отношению к нему подлой обманщицей, только и ждущей неосторожного шага. Мама была иной. Она относилась к смерти, как дети — к доброму ангелу: незачем расстраиваться, если смерть неминуема. Родители, хоть и по-разному, тихонько готовились к ней, и, по-моему, в этом заключался для них смысл жизни.
В маминой спальне стояли в черных рамках потускневшие от времени фотографии. Когда я подросла, мама часто сажала меня на колени и рассказывала о тех, кто уже встретился со смертью. Ее бабушка, Дикси Ли Халл, поранила палец, когда резала хлеб, и умерла от заражения крови в возрасте 29 лет. Дедушка Лестер, аптекарь из Сау-Гэпа, так пристрастился к микстуре от кашля, что бросился однажды ночью под экспресс, идущий в Чаттанугу. Кузина Луэлла в 1932 году угодила в заброшенную каменоломню, когда вся семья собралась вместе на ужин. Еще одну кузину сбил встречный грузовик, когда она высунула из окна машины голову, чтобы прочитать надпись на мемориальной доске в честь битвы на Лукаутской горе.
«Я тебя ненавижу! — кричала я после таких рассказов. — Хоть бы ты умерла!», а мама спокойно отвечала: «Не волнуйся, детка, умру. И ты тоже».
Там, где менее оригинальные женщины повесили бы гравюры или дипломы об окончании колледжа, у нас висели вставленные в красивые рамки эпитафии с надгробий наших предков, нарисованные черным мелом на отличной рисовой бумаге.
Майор всегда планировал семейный отпуск так, чтобы совместить его с деловыми командировками, — во-первых, экономия, а во-вторых, ему не приходилось все время быть привязанным к семье. Мама тоже старалась приурочить поездки к нашим каникулам, чтобы не оставлять надолго могилы без присмотра.
Большую часть летних каникул — и так в течение 17 лет! — я проводила на кладбище: пропалывала, подстригала или сажала траву на могилах. Мама считала могильные памятники куда поучительней для детей, чем статуя Свободы или что-то в этом роде. Наверное, такая преданность покойникам — черта наследственная. Во всяком случае, в нашей семье, похоже, это было именно так. Мамины предки занимались земледелием или вкалывали на шахтах и вкладывали деньги, — а большинство из них были совсем не богаты, — в то, чтобы о них помнили потомки. Самые ухоженные могилы, тщательно выделанные урны, подстриженные деревья и памятники с уверенно указывающей в небо рукой неизменно принадлежали моим предкам.
А эпитафии? «Остановись и посмотри, раз проходишь мимо. Где ты сейчас, там был и я. Где я сейчас, там будешь ты. Готовься последовать за мной». Но вершиной семейного творчества считалась та, что принадлежала маминой прапратетке Хетти. У мамы был черный блокнот с отрывными листами, куда она записывала свои будущие эпитафии. Победителем (по крайней мере, когда я уезжала учиться в Бостон) была вот эта: «Жизнь трудна и холодна. Ищите убежище в церкви. Не грустите обо мне: тела мрак — души рассвет».
Если мама не сочиняла эпитафию, значит, составляла график своей похоронной церемонии. «Послушай, Джинни, — сказала она мне, когда я играла около ее письменного стола из красного дерева, одевая для поминок в черный креп свою куклу. — Как ты думаешь, «Наш Бог — могучая крепость» исполнять до или после «Бог — наше убежище»? — Я подняла голову. — Не забудь, дорогая, — строго продолжала мама, — сценарий моих похорон лежит вот здесь, в этом ящике».
Ее очень беспокоило, опубликует ли «Ноксвилльский часовой» некролог о ней. Я привыкла к таким разговорам и переживаниям. Когда мои однокурсники в университете Уорсли страдали на лекциях по физиологии, я совершенно спокойно составляла на полях тетради приглашения: «Майор и миссис Уэсли Маршалл Бэбкок из Халлспорта, Теннесси, и Хикори, Виргиния, имеют удовольствие сообщить о помолвке их дочери Вирджинии Халл Бэбкок с Клемюэлом Клойдом…» Годы спустя, когда время стерло в пыль эти наброски и поменяло имя Клема Клойда на Айру Блисс, я обнаружила, что «Бостон Глоуб» не напечатал бы их, несмотря на то, что я регулярно читала эту чертову газетенку каждое воскресенье в течение двух лет, проведенных в университете. Я понимаю мать. Ей ничто не принесло бы большего унижения, чем отказ «Ноксвилльского часового» печатать некролог.
