Вали Гафуров - Роман, написанный иглой
Озверели фашисты, схватили Захарыча, а заодно ещё двадцать три человека из нашего села.
Тут уж я, Мухаббат, не удержался, спросил:
— За что их, дедушка?
— А ни за что, — отвечает. — Боятся фашисты нашего брата, вот со страха и зверствуют… Так, значит, взяли людей, и среди них была моя племянница. Клавой её звали. Пригожая такая была, певунья. Брат мой Фёдор, Клавин батька, умер, когда Клаве всего три годочка миновало. Невестка овдовевшая — молодая, вышла второй раз замуж. Дети пошли. Вот я и взял Клаву на воспитание. Сам-то я со старухой своей — бездетные. Растили Клавушку заместо дочки. Школу превзошли, затем в город её отправили на учительницу обучаться. И в городе все науки превзошла. Вернулась домой, стала учительствовать. Вот какие дела…
Голос у старика дрогнул. Кузнец скрутил огромную «козью ножку», насыпал в неё махорки, закурил. Он молчал, и мы с Сергеем молчали, чувствовали, что не время сейчас вопросы задавать.
Дедушка Степан помолчал-помолчал и вдруг произнёс каким-то чужим голосом.
— Расстреляли, ироды. И Клавушку, и Захарыча, и всех остальных заложников. Нашли за околицей дохлого немецкого лейтенанта, ну и, значит, в отместку заложников порешили. Собрали возле оврага народ, привели заложников. Клавушка вся избитая, живого места на ней нету. А стоит гордо, как лебедь, даром что на ней все платьишко изорванное — красавица!
Старый кузнец вроде бы закашлялся. Громко, с надрывом. Но это был не кашель. Старик плакал. Страшно, жутко. И мы с Сергеем ничем не могли его утешить. Что сказать? «Не горюй, дед, мы отомстим извергам за Клавушку!» Да разве можно? Не словами надо утешать, а делами. Мстить надо, истреблять фашистскую погань.
Всё же Сергей не мог молчать.
— Дедушка, — говорит. — Таким людям, как Клавушка и Николай Захарович, после войны памятник поставят. Из чистого золота.
Старик покосился на Сергея, грустно улыбнулся.
— Несмышлёныш ты, Серёга. После войны золоту другое применение найдётся. Памятники — это суета сует. Нужно, чтобы в сердце память о погибших героях оставалась. Вот как… Одначе заговорились мы. Пожевать бы чего не худо.
Ну, мы тут с Сергеем засуетились. Я чай стал кипятить, Сергей банку консервов открыл. Поели. Молчком. И вновь за работу взялись. К вечеру кухня была как новенькая. Сергей восхищался.
— Золотые руки у тебя, дедушка Степан.
А дедушка Степан в ответ:
— И ты, сынок, видать, не косорукий. Кончишь войну — милости прошу к нашему шалашу. Кое-какие кузнечные секреты я ещё не забыл. Приезжай, за сына родного будешь у меня.
— Спасибо, дедушка, — растрогался Сергей. — Жив останусь, обязательно в гости приеду. А насовсем приехать, к сожалению, не могу. Жена ждёт.
— Понятно. Ну хоть погостить приезжай.
Вот какой замечательный человек — этот дедушка Степан. Сколько горя повидал, а не сломился. Надо нам, Мухаббат, учиться у таких людей умению в руках себя держать.
Так, значит, на чём я остановился? Да! Кончили мы работу, перекусили. Вышли на улицу. Смеркалось, ветер свищет. Грустно на душе. И вдруг слышим — девичьи голоса песню выводят. Дедушка Степан поплотнее запахнул овчинный полушубок, говорит:
— Оживает наше село. Хорошо это. Спасибо вам, служивые, за то, что освободили из фашистской каторги, Слышите — девки поют? Жизнь поёт. Хорошо.
Мы вышли на небольшую площадь, Возле кирпичных руин — всё, что осталось от колхозного клуба, — толпились девушки. Дедушка Степан, завидев их, просиял.
— Глядите, сыпки, радуются молодки.
— Да, — кивнул головой Сергей и вдруг остановился. — Мать честная! Рустам, взгляни-ка вон на ту, пухленькую. Вылитая жена моя. Честное слово.
— Это потому тебе так кажется, — пояснил дедушка Степан, — что соскучился по жене родной. Славный ты хлопец, Серёга. Не вертихвост. О жене помнишь.
Девушки, увидев нас, захихикали, задевать стали.
— К нам идите, солдатики.
— Дедушка, и ты подходи, не робей.
Старик заторопился.
— А ну, шире шаг, служивые. Не заглядываться. Девки в нашем селе боевые. Вмиг охмурят.
Мы прибавили шагу. Чуть погодя дедушка Степан произнёс:
— Плохого о наших девках не думай. Шутют они и всего делов. Намаялись на гитлеровской каторге, а теперь радуются. Шутют.
Возле домика кузнеца остановились, стали было прощаться, да дедушка Степан заупрямился.
— Куда спешите? Заходите в избу, чайку согреем, покурим. Заварки, правда, нету. Сушёная морковка заместо заварки. Заходите.
Зашли мы с Сергеем. Уселись за большим дубовым столом. Старик со старухой занялись самоваром, а мы с Сергеем сидим, и душа у нас кровью обливается. Висит на бревенчатой стене портрет — той самой Клавы, племянницы старика! Статная, чернобровая, глаза светлые, живые!
Накрыла старуха на стол. Картошка, соль, паря кукурузных лепёшек. Сергей вытащил из своего «сидора» банку тушёнки. Дедушка Степан вышел и через несколько минут вернулся с бутылкой самогону, заткнутой сердцевиной кукурузного початка… Улыбнулся.
— Вот ведь какое дело, — говорит. — Начисто ограбил нас фриц, а самогоночка имеется. А отчего так — и сам не пойму.
Выпили мы по маленькой, чайком погрелись. Сергей говорит на прощанье:
— Спасибо за угощение, отец, благодарим за хлопоты, мамаша. Всего вам доброго. И главное, старайтесь в руках себя держать.
— Ты за нас не сумлевайся, сынок, — отвечает дедушка Степан. — Хоть и горе горькое в наш дом пришло, но мы люди русские, крепкие. Клавушка наша за Родину смерть приняла. Это понимать надо. Мы по Клавушке, одначе, только промеж собой слёзы льём, а на людях мы гордо смотрим.
Мухаббат, Соловейчик милый! Представляешь — какие замечательные люди кузнец со своей старухой! Я рассказал тебе о них для того, чтобы ты полюбила дедушку Степана и жену его, полюбила Клаву, которую ты никогда не видела и теперь уж не увидишь.
Глупец Гитлер! Разве наш народ можно поставить на колени?!
Никогда!
Отольются фашистам вдовьи и детские слёзы. Это уж точно.
Родная! С нетерпением жду от тебя весточки. Нелепая размолвка, виновники которой негодяй Мирабид и твой уважаемый (хотелось бы другим словом его охарактеризовать, однако, — что поделаешь! — будущих родственников почитать надо!) дядя Максум, я глубоко уверен, убеждён, размолвка в конечном счёте пойдёт на пользу: мы научимся ещё больше верить друг другу, дорожить нашей любовью.
Вот и всё, Соловейчик. Извини за несколько нескладное послание. Слишком уж я волнуюсь, о многом хочется рассказать, слова теснятся на кончике карандаша, толкаются, а в итоге получается на бумаге мешанина. Обнимаю тебя, родная, желаю всего самого-самого! Кстати, я теперь не просто рядовой, а сержант. Вот как! До скорой встречи.
Твой Рустам
P. s.
Обязательно крепко пожми Ильясу-ака его единственную руку и передай ему, что у него есть брат Рустам. Ах, до чего замечательный человечище — Ильяс-почтарь. Знаешь, я читал его письмо и подскакивал от восторга. А писал он мне вот что: «Рустам! Я с тобой говорю, как солдат с солдатом. Если бы меня полюбила такая девушка, как Мухаббат, я своей единственной рукой Луну с неба уволок бы. Вот. По кишлаку поползла сплетня насчёт тебя и приезжей девушки. А тут ещё перестал писать. Давай лучше пиши, а то я тебе башку оторву!»
Каков, а?! Золотой парень!
Мухаббат дочитала последнюю страничку. Взглянула на подруг сияющими глазами. Но она не видела ни Каромат, ни Светланы. Перед её мысленным взором возник образ Рустама. Вот он, дорогой, любимый человек. Кареглазый, улыбающийся, чуточку неуклюжий.
Где ты сейчас, Рустамджан? Что делаешь, о чём думаешь?
Откликнись, родной!
Рустам места себе не находил, маялся. Теперь, конечно, всё понятно. Мухаббат написала отчаянное письмо сгоряча. Он послал ей ответ, развеял сомнения, объяснил всё. И тем не менее парень переживал. Вдруг Мухаббат не поверит ему! А вдруг — пока письмо идёт — Мухаббат вышла замуж!
Бесчисленные «А вдруг!..» приводили Рустама в отчаяние. Сон потерял, аппетит. Разведчики сперва посмеивались, но немного погодя, убедившись в том, что товарищ их не на шутку переживает, угомонились. Сочувствовать даже стали. Как ни странно, один только лейтенант Ибрагим Исаев, командир разведвзвода, помалкивал. Вот тебе и земляк! Хоть бы слово утешения вымолвил.
