Мулк Ананд - Гаури
— Ничего, ничего, — утешал его гончар. — У бедняков никогда не убавляется еды, если они вместе. Мы поделим с вами все, что у нас есть. Я должен получить еще немного денег от моего брата из Хошиарпура. Как-нибудь проживем…
Однако Панчи оставался глух ко всем утешениям. Дружеская поддержка дядюшки Рафика несколько облегчала его душевные страдания, но больше ему и не надо было. Выкажи гончар чуть побольше сочувствия, и, казалось ему, он был бы окончательно сломлен.
Теперь настала очередь Панчи отправиться в «темную комнату», где он мог наедине с собой переживать свое несчастье. Гаури же, наоборот, должна была обхаживать его и добиваться примирения. Однако упрямство, затаенная обида и сдержанность Гаури в сравнение не шли с озлобленностью и глухим молчанием, которое избрал своим оружием Панчи. И так как к ним никто не приходил, его дурное настроение целиком вымещалось на Гаури.
А с Гаури произошло нечто совершенно необычное. Она была так напугана и расстроена уединением Панчи в «темной комнате», что самой себе казалась противной оттого, что позволяла себе раньше капризы и этим подавала дурной пример Панчи. Как бы в ответ на молчание мужа она стала удивительно говорливой и даже пробовала робко шутить, когда растирала ему руки и ноги, пытаясь его расшевелить.
Она начала с того, что однажды утром, явившись к нему со стаканом горячего чая с молоком, как обычно, тихонько коснулась пальцев его ног, желая его разбудить. Так как он продолжал неподвижно лежать, она нажала на пальцы чуть сильнее и сказала:
— Вставай, Панчи-джи, вставай!
Теплота ее интонации и то, что на назвала его по имени, чего не позволяет себе ни одна индусская женщина в обращении с мужем, очень удивили Панчи, и он, забыв о своем плохом настроении, уже хотел было поднять голову, но вовремя сообразил, что по его залитому слезами лицу Гаури сразу увидит, что он плакал, а ему, представителю сильного пола, стыдно обнаруживать перед женой такую слабость.
Гаури тихонько пощекотала его ступню. Ему хотелось улыбнуться, но он сдержался и подчеркнул свое недовольство миром тем, что выбил стакан с чаем из ее рук. Горячий чай залил ее одежду и ноги, потек на пол.
Отвернувшись от жены, Панчи думал о том, что ему в его отчаянии только и остается страдание и аскетическое отрешение от жизни. Если не будет дождей и засуха не кончится, не надо будет и работать. И он в этом не виноват. Не только его, но и всю деревню, всю округу охватит скука вялой, унылой жизни. Будут лишь вздохи и стоны… И каждодневный изнурительный труд… И в качестве развлечения злобные пересуды о том, как он, Панчи, воровал манго у лаллы Бирбала. Панчи остро чувствовал несправедливость жизни: он был молод и полон сил, он жаждал дела, он хотел есть, любить и отдыхать в тени манговых деревьев, но во всем этом ему было отказано, и не по вине его или кого-нибудь еще, а потому, что такова была судьба — карма, которая посылает им засуху за засухой. Только все это враки, что говорят брахманы о карме. Чужеземцы, белые сахибы, сосут кровь из страны, сказал Ганди… Правительство могло бы перегородить реки плотинами или выкопать новые колодцы и дать крестьянам воду. Но взяточничество губило все великие планы обводнения и электрификации, и к тому времени, когда отпущенные на них деньги съедали подрядчики, появлялись новые паразиты — вот тебе и карма! Мудрость землевладельцев состоит в том, что они не сразу убивают крестьян. Вместе с ростовщиками они даже дают деньги под залог драгоценностей и сосут кровь из крестьян медленно и незаметно… Бедняков наказывают за кражу нескольких манговых плодов, а богатые ростовщики строят себе шикарные многоэтажные дома, один выше другого.
— Но ведь должна же быть справедливость на земле! — пробормотал он.
Гаури оставила домашнюю работу, подошла к нему и, подражая его интонациям, когда он, в свою очередь, старался вывести ее из хандры, сказала:
— Детка, вставай сейчас же и не валяй дурака!
Как ни странно, это почти возымело действие.
Лицо Панчи просветлело, он поднял голову и засмеялся. Но смех его был сродни плачу, и его лицо скривилось в плаксивой гримасе.
— Не приставай ко мне! — заговорил он, всхлипывая. — Мне так плохо, что хоть в пору умереть! Они унижали и мучили меня… И все из-за тебя!.. Ведь только для тебя я и пошел воровать эти манговые плоды… И вот теперь… Оставь меня одного!.. — И Панчи опять бросился ничком на топчан, приняв прежнюю позу безнадежности и отчаяния.
Гаури уже привыкла к его крику и оскорблениям, зная, что за этой внешней грубостью скрывается, в сущности, добрый характер. Но признание Панчи, что он пытался украсть для нее манго, поразило ее и наполнило чувством вины. Теперь ей стало понятно, почему он дуется на нее… Как сложен и запутан этот мир, как трудно жить на свете! Вдруг она спохватилась: утро проходит, а она еще не начала готовить, и кто знает, может, к Панчи придет аппетит, он попросит поесть и рассердится, если завтрак не будет готов. Она начала разводить огонь.
Высыпав в воду рис, она забылась, глядя в огонь и перебирая в памяти трудные дни своего замужества, в котором ссоры чередовались с приливами нежности. Ей вспомнилась народная песня, которую пела ей мать, когда речь заходила о том, как будет обращаться с ней муж после свадьбы.
Днем-то он драться,
А ночью лизаться…
У Гаури стало привычкой сидеть в ногах Панчи, прижимаясь к ним. Если он не привлекал ее к себе, значит он был в плохом настроении. Обычно одно прикосновение ее руки пробуждало в нем желание поиграть с нею. Он щекотал ее шею или под мышками, и она убегала, смеясь. Тогда он принимался ее преследовать и, догнав, обнимал и целовал. А она краснела, сначала от стыда, а затем от желания. Потом наступал момент, когда они сливались в единое целое и лежали вместе в сладком забытьи. Отдохнув немного, Гаури приносила ему простокваши или прохладный миндальный напиток и чувствовала, что он привязан к ней, как ребенок к матери. Гаури понимала, что только глубокое одиночество заставляло его когда-то искать поддержку у своей тетки Кесаро, и инстинктивно стремилась занять ее место. Но она была молода и неопытна и не знала всех тех уловок, которыми женщины постарше удерживают возле себя молодых парней, и ей всегда казалось, что она может потерять его… «Быть может, — говорила она себе, — я слишком много внимания уделяла своему зеркалу и своей прическе? Но неужели он не понимает, что все это делается только для него?..» Она часто плакала, когда он целые дни проводил наедине с собой, и не могла забыть свою тоску даже за работой. И над ней всегда тяготело зловещее предчувствие, что Кесаро придет и уведет его в свой дом… У нее захватывало дух при одной мысли об этом. Суеверный ужас перед теткой нападал на нее вновь и вновь, и ей то и дело казалось, что она видит Кесаро, стоящую у дверей.
Но однажды, словно своими опасениями она действительно навлекла свою судьбу, Кесаро показалась у их порога.
— Панчи, сын мой… — позвала она.
Гаури была потрясена до глубины души, лицо ее побелело. Чтобы не уронить глиняный горшок с чечевичной похлебкой, который она держала в руках, она снова поставила его на очаг и стала помешивать в нем половником, делая вид, что всецело поглощена этим занятием.
— Панчи, сын, — сказала Кесаро, подходя к постели племянника и сложив губы в умильную гримасу. — Сын мой, что я сделала, чтобы заслужить твою нелюбовь?.. Ты знаешь, что твой дядя тяжелый человек. Он бьет меня теперь куда больше, потому что тебя нет и некому меня защитить…
Панчи лежал плашмя на узеньком топчане и не шевелился.
— Сын, твоя тетка, твоя приемная мать пришла к тебе, проснись, — приговаривала Кесаро, нежно кладя руку ему на голову. — Прости свою несчастную любящую тетку, Панчи, прости ее и поговори с ней… Не будь таким гордым и упрямым, как твой дядя!..
Что Панчи в душе был ребенком, о чем лишь недавно догадалась Гаури, видимо, было хорошо известно Кесаро. Он повернулся, привстал на локоть и спросил дрожащим голосом:
— Почему же ты оставила меня? Почему не приходила все это время, если он бьет тебя?..
— Сын, я поступала так, как требует наша религия! Как я могла прийти в дом мусульманина, к женщине, с приходом которой распалась наша семья? Она бы и не допустила, чтобы я пришла хоть взглянуть на тебя одним глазком… Когда в Ракхари был праздник, я хотела прийти и завязать шелковую нить на твоей руке…
Наступила пауза. Упоминание о празднике, на котором женщины завязывают шелковые нити вокруг запястья мужчин, объявляя их своими защитниками, тронуло Панчи, И его внутреннее сопротивление таяло, хотя он и продолжал хранить молчание.
Гаури предвидела это, но была бессильна против прочных уз, которые, как пуповина, связывали Кесаро и Панчи. Она лишь укрыла концом сари голову и, выйдя из ухни, прошла по комнате, как бы желая подчеркнуть свое присутствие.
