Велиар Архипов - Эротические страницы из жизни Фролова
Он задумался.
‒ Может, и незнакомку как-то. Но все равно мысли возвращаются к маме.
‒ Хорошо. Примерно ясно, ‒ заключила она. ‒ Теперь о вожделении. Тоже с начала.
‒ Ну, сначала появляется… такое шевеление вот здесь, где диафрагма. Как будто она как бы сама приподнимается. Вне зависимости от дыхания. Но и с дыханием тоже что-то связано, здесь, выше, возле ключиц. А уже потом ниже все идет, по животу, туда, в глубину, к самому крестцу. Только потом все к мошонке приходит.
Он снова задумался, но она не стала его торопить, только выставила к нему личико во внимательном ожидании.
‒ Нет, знаешь, я забыл о самом главном. Воображение. Оно само собой возникает. Это, собственно, не столько сознательное, сколько бессознательное воображение, то есть, наверное и не воображение, а такое состояние тела, которое… близко к тому, что бывает, когда уже соединяешься… Как бы внутри проигрывается заранее то, что должно произойти на самом деле… не столько в осознаваемом воображении, сколько во всем теле, как непосредственное переживание. Ну, и сознательное тоже. Присоединяется или с самого начала приходит. Или не поймешь, что раньше… Наверное, по-разному ‒ когда как.
Она села, поудобнее пристроилась к подушке, поджав к груди обтянутые ночнушкой коленки, обняв их руками и уткнувшись в них подбородком. И молча так сидела, вникая в его слова.
‒ Знаешь, я как-то однажды попробовал сознательно вызвать в себе такое чувство к одной женщине. Очень симпатичной и очень, как говорится, сексапильной. И она мне, в общем, нравилась. Так вот. Она сидела прямо напротив меня, на диване. Я трусы ее нечаянно увидел, ‒ между коленками промелькнули. Ну, и стал представлять, какая она под одеждой, воображать, как она раздевается, и как я ее раздеваю, и как трогаю за все ее части, ну и как все остальное делаю…
‒ И что?
‒ И ничего. Ну, почти ничего. Так, какие-то мимолетные, тут же ускользающие ощущения. А через несколько минут и забыл вовсе о ней.
‒ Воображение телом… ‒ задумчиво произнесла она после полуминутного молчания. ‒ Значит, телом, а не сознанием?
‒ Ну, видимо, так.
‒ А меня?
‒ Тебя? С тобой все иначе. Я до того случая вообще тебя никак так не воображал, ‒ ты же моя дочка, мне ничего такого и не могло вообразиться, ‒ ни в сознании, ни в теле. А теперь… конечно, воображаю. И сознанием, и телом. Только совсем иначе. Если это и вожделение, то совсем другого рода…
‒ Среднего, да? ‒ хихикнула она в коленки.
‒ Нет. Не знаю. Хотя… может и среднего, ‒ тоже улыбнулся он ее неожиданной реплике, вдруг показавшейся ему весьма многозначительной.
‒ Ой, я перебила. Давай, дальше.
‒ Если вдруг находит на меня, и я подумаю так о тебе, то это… это как запретный восторг… проникающий все тело и часть сознания… он идет из самой нижней глубины и всегда снизу вверх, никогда не наоборот. И как бы поднимает все тело… так высоко, что дух перехватывает от страха, ‒ кажется, что такой высоты в нормальной природе не бывает… выше собственной собственности… выше всего себя в ощущении того, что ты ‒ это я и есть, воплощенный еще и женщиной… во времени мира, ‒ не в моем личном, а именно во времени мира… чтобы увидеть или узнать что-то там, впереди, за пределами собственной жизни и смерти.
Он замолчал, не умея продолжить, ‒ не знал слов, какими мог бы выразить то, чего еще не сказал.
‒ А воображение предстоящего процесса?
‒ Это воображение чего-то другого, что знает только мое тело, и что совсем не знакомо моим мыслям и моему сознанию, но незнакомо так, что вызывает в нем не желание узнать неведомое, а наоборот, страх оказаться осведомленным…
‒ И ты выбрал страх?
‒ У меня не было другого выхода, доченька.
‒ А часто на тебя… находит?
‒ Нет. Не успею подумать, как во мне просыпается какой-то далекий родственник, ‒ кто-то из моих предков, ‒ не умеющий ни говорить, ни слушать, но ясно дающий понять, что ты запрещенная, что если я это стану делать, то могу узнать какую-то страшную тайну, которую людям не положено знать.
Она удивленно подняла не него глаза, будто осененная какой-то догадкой, потянулась к нему, приложилась грудью к его груди, и тихим, таинственным шепотом спросила:
‒ Может, это они там как раз об этом и разговаривают?
‒ Да. Может быть.
‒ А с мамой?
‒ У нас с мамой такого никогда раньше не было. Только вот совсем недавно… что-то подобное случилось. Один раз. Я еще не понял ‒ что. Но это не так было, совсем по-другому.
‒ Как это? ‒ удивилась она. ‒ Совсем не разговариваете? А что же вы там делаете?
Он с не меньшим удивлением уставился на нее, будто соображая, что же они с мамой там на самом деле делают.
‒ Не знаю… Наслаждаемся прикосновениями…
‒ И все?
‒ Нет, наверное. Что-то еще. Не знаю, правда.
Она вдруг резко сменила тему:
‒ Слышишь, пап, а мама с Сережкой не того?.. Ну… как я с тобой.
‒ Нет.
‒ А она тебя не обманывает?
‒ Ну что ты, конечно не обманывает. С чего ты это взяла?
‒ Ни с чего. Просто.
‒ Вот ты и обманываешь.
‒ А ты ей не скажешь?
Он промолчал, испытывающе глядя ей в глаза.
‒ Я видела, как Сережка ее обнял.
‒ Ну и что?
‒ Он положил щеку на сиску.
‒ Голую?
‒ Почти. У нее рубашка так случайно натянулась. До самого соска. Вот тогда он обнял и приложился.
‒ Это при тебе?
‒ При мне.
‒ И что?
‒ Она ему волосы стала гладить. Очень ласково. А потом еще и легонько прижала к себе. И улыбнулась странной улыбкой.
‒ Ну и что с того? Она же мама.
‒ Так она же застеснялась меня. Просто жутко застеснялась.
‒ А он?
‒ Он раньше так никогда не делал, понимаешь? Он же страшно стыдится показаться "маменькиным сыночком". Да ладно, не пузырись. Просто, я этого хочу. Не то, чтобы обязательно любились, как мы с тобой, а чтобы ближе стали. Как в ту самую минуту ‒ я видела. Чтобы он мог с нею говорить о том же, о чем мы с тобой говорим. И вообще… его ведь тоже жизнь может так трусануть, так расквасить, что в одиночку ни ошметков мыслей, ни костей души не соберешь. Ты же видишь, какой свирепый оказывается мир. Если бы мы с тобой не были так близки, мы бы оба сейчас ‒ после всего, что сегодня произошло ‒ просто с ума сошли бы, рехнулись бы и все. Разве я не права?
Откуда она этих мыслей, откуда таких слов набралась? Ошметки мыслей… кости души… Она же еще совсем ребенок… Неужели сама придумала?
А она, не услышав от него ответа, снова вернулась в прежнее сидячее положение, и снова перескочила с одной мысли на другую:
‒ Знаешь, как я люблю беседовать с тобой. Даже больше, чем с Толиком. Хотя он тоже очень умный, начитанный, и вообще… Гегель, Шопенгауэр, Павич…
