Лора Касишке - Будь моей
— Что?
— Твой «тандерберд». Я-то думал, у тебя старая развалюха.
— У меня «мустанг», — сказал Гарретт.
— Значит, «мустанг»?
«Тандерберд»…
Я тоже положила вилку.
Меня словно ударили под дых.
— Пока в гараже. Сейчас чиню трансмиссию. А езжу в старом мамином фургоне. Недолго осталось.
— Звучит устрашающе, — сказал Чад и отхлебнул из бутылки.
Я поднялась из-за стола и пошла на кухню. Не вымолвив ни слова.
«Тандерберд».
Это была ошибка. Чад, наверное, просто оговорился, но меня это сразило наповал.
Он видел.
Он видел «тандерберд» Брема.
Видел Брема.
Видел меня с Бремом.
Я присела на краешек стола.
— Мам? — позвал Чад. — Ты не прихватишь для меня салфетку, пока ты там?
Я потерла лицо руками, будто что-то стирая с него, и вернулась в столовую. Захватила салфетки для Чада.
— У тебя все в порядке, мам? — спросил он.
— Да.
Джон посмотрел на меня. Вместо участия я увидела в его взоре предостережение. («Соберись. Возьми себя в руки».) Я села.
— Слушайте, — заговорил Чад. — Когда мы последний раз ужинали вместе, мама рассказывала, что какая-то грязная горилла из колледжа шлет ей любовные записки. Чем дело-то кончилось? Есть еще предложения? Или как?
Гарретт опустил глаза к себе в тарелку, на мой взгляд, слишком поспешно. Чад взглянул на него.
— Гарретт, это ведь ты тогда сказал, что твой инструктор по механике неравнодушен к маме?
Я открыла рот, но не успела ничего произнести. Джон легко и небрежно, но очень убедительно, как будто неделями репетировал реплику, сказал:
— Не поймем, о чем ты, Чад. У твоей мамы столько поклонников, что за всеми не уследишь. Чад вернулся к начо.
— Угу, — прошамкал он с набитым ртом.
Мы молча закончили ужин. Как только все поели, я встала убрать со стола. Потянулась за тарелкой Гарретта. Он и половины не съел, но уже отложил салфетку, опустил вилку на стол и убрал руки на колени.
— Позвольте мне помочь вам, миссис Сеймор, — предложил он.
— Спасибо, Гарретт.
Он собрал остальные тарелки, я понесла стаканы и столовые приборы.
— Миссис Сеймор, — сказал он, когда мы остались одни. — Я хотел…
— Гарретт, — шепнула я, складывая ножи и вилки в раковину. — Мне очень жаль, что ты оказался во все это замешан. Прости меня. Обещаю, тебе никто не навредит. Все это чудовищная ошибка.
Гарретт приблизился ко мне:
— Чад вам что-то сказал? Вы знаете, он думает… — Он кивнул в сторону гостиной, где Чад беседовал с Джоном о чем-то отвлеченном: проблемы управления, контроль, возможности роста и развития…
— Нет, не Чад. Брем.
Гарретт смотрел с искренним удивлением. Он поставил тарелки на стойку у раковины. С короткой стрижкой, в накрахмаленной рубашке, он показался мне таким молодым, таким уязвимым, что я не сдержалась: подошла и обняла его, как в детстве (ободранные коленки, кровь, ручейками стекающая по пыльным ногам). Он позволил прикоснуться к себе лишь на мгновение и тут же вывернулся, бросив взгляд в сторону гостиной. Я посмотрела туда же. В дверном проеме стоял Чад.
Голоса, которые мы слышали, лились из телевизора, а вовсе не принадлежали Чаду с Джоном.
— Я не помешал? — спросил Чад.
Гарретт отшатнулся от меня.
— Конечно нет, Чад. Гарретт просто мне помогает.
— Ага. Вижу.
Я осталась убираться на кухне, а когда наконец вышла, Чад с Гарреттом исчезли.
— Где они?
Джон пожал плечами. Он все еще смотрел по телевизору политические дебаты. Оторвавшись от экрана, бросил:
— Пошли куда-то. Не сказали куда.
Я полночи лежала без сна, все ждала, когда подъедет машина Гарретта, высаживая Чада, — но в конце концов заснула под лай койотов, которые, как заведенные, тявкали где-то вдалеке, да еще и подвывали.
Монотонные и мрачные, эти звуки были лишены безысходной тоски. Дикие собаки пели свою заунывную печальную песню, но в ней не слышалось ни криков о помощи, ни мольбы. Они вплелись в мои сны. Вот я качаю на руках ребенка. (Чада? Нет, это другой ребенок, девочка.) Я ее баюкаю, а она мурлычет, тихо и сладко, потом я начинаю петь, и в тишине ночи мы звучим в унисон. Вдруг тишину разорвал резкий звук (дверь хлопнула?), я очнулась и поняла, что напеваю вслух. Чем бы ни был этот стук, он не разбудил Джона, как и мое пение.
Я лежала в темноте и слушала тишину.
Теперь снаружи не раздавалось ни звука, словно ночь наложила вето на шум, и все затаили дыхание и двигаются на цыпочках, приложив палец ко рту: ш-ш-ш.
Я попыталась вернуться в сон (где баюкала младенца), но он ушел безвозвратно.
Когда я опять заснула, то больше мне ничего не снилось.
Утром меня разбудил будильник Чада, звонивший пронзительно и настойчиво. Я вспомнила, что сегодня он должен выходить на работу по стрижке газонов. Я вылезла из постели, пошла к нему в комнату и обнаружила Чада держащим руку на будильнике и крепко спящим. Он лежал поверх покрывала, полностью одетый. Комнату пропитал крепкий застоявшийся запах, знакомый мне из прошлого — запах пива и сигарет.
— Чад! — окликнула я его с порога. — Ты идешь на работу?
Он моргнул, приподнялся, и будильник соскользнул на пол.
— М-м-м. Да. — Он сел и посмотрел на меня. — Ой, мам. Я такой нехороший мальчик. Ты все еще меня любишь?
— Конечно. — Глаза у меня защипало от слез. Я спустилась на кухню и, пока Чад мылся, сварила крепкий кофе, поджарила яйца с беконом и приготовила тосты. Когда он сошел вниз, я посмотрела на него со смесью сочувствия и осуждения. На нем были джинсы и майка с надписью: «Команда друзей Фреда».
— Пожалуйста. Не смотри на меня так. Это ранит.
— Когда ты вернулся домой?
— Не знаю. — Чад намазывал на тост клубничный джем.
— Значит, очень поздно. Гарретт пил столько же?
— Гарретт пил много. В баре прослышали, что Гарретт уходит в армию, в морскую пехоту, и что я его друг. За нас столько народу захотело выпить, еле наливать успевали.
— Где вы были?
— У «Стивера».
— У «Стивера»? Да ведь вам нет еще двадцати одного года!
— Мы уже много лет там пьем, — фыркнул Чад. — Там никого не колышет, сколько тебе лет.
— Ну и ну!
Не время было расспрашивать его о прошлых подвигах, о «Стивере» и выпивках, но все же интересно — когда и с кем он этим занимался. И где, собственно, в это время была я? Как я могла ничего не знать? Вместо этого я спросила:
— И Гарретт после выпитого привез тебя домой?
— Ну да.
— Пьяный?
— Мам, ну пожалуйста, все в норме.
— Пьяный?
