Лора Касишке - Будь моей
— Нет, милая. Уверена, что нет.
— Его нет дома?
— Нет. Дома его нет.
— А как же машина? — Я кивнула на «тандерберд».
— Ну да. Машина здесь, и все вещи тоже, и это, конечно, странно. Он слова не сказал со вчерашнего дня. Должно быть, я была в магазине, когда он приехал. Амелия с ума сходит. Он ведь вчера вечером должен был забрать детей. А так ей пришлось вызывать няню.
Я отступила на шаг, извинилась за беспокойство, сказала, что работаю с Бремом в колледже, что…
— Ладно. Если увидитесь с ним, скажите, что мы волнуемся. Пора бы уже ему объявиться.
— Мальчишки, — покачала она головой. — Никогда не взрослеют?
И снова улыбнулась. Я попыталась улыбнуться в ответ.
Когда Чад залезал в машину, от него пахло солнцем и травой. Он вздохнул, сел рядом. Стянул майку и вытер ею лицо. Наклонился вперед, и я увидела у него на спине длинную царапину. Наверное, поранился о ветку или грабли. Или какой-нибудь другой садовый инструмент.
— Как ты, Чад? Как похмелье?
— Лучше. Вышло потом.
По дороге домой он рассказал мне, как прошел день. Сажали живую изгородь вокруг загородного клуба. Стригли газоны на окраине городка. Фред по сравнению с прошлым летом стал еще более странным, хотя и тогда он все время разговаривал сам с собой, а иногда, сидя в кабине грузовичка, перевозившем оборудование, принимался кричать.
— Сегодня допытывался, верю ли я в то, что людей похищают инопланетяне.
— Ну и что ты ему ответил?
— Я сказал: определенно, нет. И не спросил, почему это его занимает.
— Правильно.
— На завтра у него нет для меня работы. Они еще не включили меня в график. Можем поехать к дедушке.
— Отлично, Чад. Завтра и поедем.
— Конечно, хорошо.
Машина с Чадом в качестве пассажира, казалось, ехала легче.
Машина, наполненная весной и зеленью.
Мы подъехали к дому, и я увидела, что сирень все еще бурно цветет, еще даже не все бутоны раскрылись. Ветки мерцали слабым светом — лиловые, пышные, пахучие.
Долго эта красота не продлится — два-три дня, не больше, но сегодня был пик цветения.
В зарослях бордюрного кустарника Куйо все еще возился с чем-то, колотя лапой по сорнякам. Он болтался тут с утра. Или убегал и вернулся? Чад вылез из машины и свистнул Куйо, но тот его проигнорировал.
По дороге мы говорили с Чадом о книгах, кино, Калифорнии, погоде, дедушкиной депрессии и транспорте. Под конец я спросила об Офелии:
— Что она за человек?
— Ты ведь ее видела.
— Вот именно — только видела. Я же с ней не разговаривала.
— Она классная. Любит читать. Играет в теннис.
Ноги… Точно, у нее крепкие ноги спортсменки.
— Чем занимаются ее родители?
— Отец покончил с собой, когда ей было четыре года. Мать — ассистент зубного врача. Отчим — полицейский.
— Ее отец покончил с собой?
Я посмотрела ему в лицо.
Красивый сильный подбородок и мягкий, изящный овал лица — ни мой, ни Джона. Он повернулся ко мне, и по его глазам я поняла: он в нее влюблен. Вот так. Простая девушка, пережившая трагедию. Она читает книги и играет в теннис. У нее отличные зубы дочери ассистента зубного врача (хотя я и не помнила, как они выглядят).
Чад отвернулся и сказал:
— Да. Он застрелился. Бах, и все.
Он приставил палец к виску, и мои руки непроизвольно сжали руль. Роб, ружье, отель в Хьюстоне. Рассказывал кто-нибудь Чаду, как погиб мой брат?
Я — нет.
Может, Джон?
Шутил бы он так, если бы знал?
— Как ей удалось пережить это? — сказала я, пытаясь совладать с голосом. — Она не…
— Нет. — Он произнес это с вызовом, как будто я обидела его вопросом. — Нет, — повторил он. — Определенно, нет.
— Значит, она счастлива? Она веселая девушка?
— О нет, мама. — На этот раз он громко рассмеялся. — Она совсем не веселая девушка.
Опять сарказм в голосе. Я задала ему глупый вопрос, не спорю. Но ведь он понял, что за ним стоит. И не пожелал дать мне ответ, которого я ждала. Что его девушка — разумный и надежный человек. Вместо этого он сказал:
— Я и себя не считаю ни счастливым, ни веселым. А ты? — Он опять повернулся ко мне, я и почувствовала, как он взглядом прямо-таки прожигает меня насквозь, не хуже лазера или рентгена, и снова подумала: он знает.
Я промолчала.
Смотрела прямо вперед, через лобовое стекло, и молчала. Через несколько миль решила сменить тему:
— Отличный денек, правда?
Боковым зрением я увидела, как Чад отрицательно мотает головой, но, когда я повернулась к нему, он уже согласно кивал.
Пока добирались до Силвер-Спрингз, настал вечер и идти в хоспис было поздно. Мы поселились в гостинице «Холидей Инн». Ужинать пошли в местечко под названием «Карусель», расположенное напротив отеля, с нарисованными на стенах лошадями и буфетом самообслуживания, в котором подавали спагетти со «всем, что съешь».
В ярком свете, в пару, поднимающемся над макаронами и томатным соусом, над буфетом кружили многочисленные мухи, поэтому мы выбрали несколько блюд на заказ. Я взяла салат с креветками гриль и гавайскую смесь, которую принесли в плошке с воткнутым в середке крошечным бумажным зонтиком. Чад предпочел мясо с кровью. Запеченный картофель у него в тарелке окрасился розовым, но он прямо-таки впился в бифштекс. Я старалась не смотреть, как он ест.
Наша официантка, рыжеволосая красотка лет восемнадцати-девятнадцати, была явно очарована Чадом. Она избегала открыто смотреть на него, только слишком громко хихикала, особенно после того, как на вопрос, достаточно ли прожарено мясо, Чад, держа над тарелкой сочащийся кровью кусок, сказал:
— Нет, я люблю слышать, как бьется сердце. Это успокаивает.
— Какая хорошенькая, — сказала я, когда она отошла. — Не находишь?
Чад глянул в ее сторону и пожал плечами:
— Да вроде ничего. Не в моем вкусе.
— А кто в твоем?
— Не люблю, когда девушки хихикают.
— Разве Офелия не хихикает?
— Офелия совершенно определенно не хихикает. — Он вернулся к стейку, почти полностью съеденному: осталась только длинная косточка с остатками мяса. Чад отпиливал ножом эти кусочки.
— Хорошо, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, одновременно великодушно и уклончиво. — Значит, Офелия раньше была тебе другом, а теперь стала твоей девушкой?
— Мам! — Чад положил вилку на тарелку. Нож покачивался на мясной косточке. Он откашлялся и с легкой улыбкой посмотрел на меня: — Офелия и я вместе уже два года.
Я ничего не ответила.
Уставилась в тарелку.
Потом опять подняла глаза на него.
