Велиар Архипов - Эротические страницы из жизни Фролова
‒ Хорошо.
‒ Ты слышишь? ‒ вдруг перешла она на совсем тихий шепот. ‒ Чувствуешь?
‒ Что?
‒ Она опять что-то тебе говорит. Как в тот раз, помнишь? А он вроде как отвечает.
‒ Слышу. О чем они, ты понимаешь?
‒ Не знаю.
‒ Ну и пусть разговаривают. Не будем им мешать.
‒ Да. Не будем. Теперь ты расскажи.
‒ Хорошо. Я вспомнил одно. Тоже никому не говорил, даже Иринке. Стыдно. Меня первый раз поцеловала его губами наша фельдшерица, в соседней деревне она жила. Но я совсем не об этом. В общем, у меня в детстве был фимоз. До тринадцати лет. Это когда крайняя плоть так срастается с головкой, что не слезает с нее. У нас в деревне мальчишек тогда много было, а из колонии как раз вернулся Сява, ему уже лет девятнадцать было, он научил всех мастурбировать. Собирались в посадке и друг перед другом выпендривались, у кого больше, крепче, кто быстрее всех спустит и так далее, много всяких параметров насочиняли. И у всех голая головка получалась, кроме меня. Знаешь, как называется? Залупа. Как я ни старался, никак не мог ее обнажить, а главное, спускал позже всех или вообще не шло, потому что последним оставался, и все смотрели на меня и начинали смеяться. И прозвище ко мне прилепилось такое: беззалупа. Дрался конечно из-за него, свирепел, но от этого оно еще сильнее прилипло. У меня к тому времени он очень быстро расти начал. У всех как положено, равномерно рос, а у меня как назло почти только в толщину. Из-за того, что крайняя плоть не пускала, ‒ так все говорили. И кожа над ним почти перестала смещаться, так натягивалась из-за его толщины, когда он напрягался. В общем, мастурбация у меня совсем перестала получаться. Так знаешь, что я придумал? Брал в руку и начинал пальцами нажимать в разных местах, вроде как на флейте. И от этого становилось так щекотно, что я через некоторое время спускал. Гораздо сильнее, чем от обычной мастурбации. У меня и сейчас так иногда получается, когда Ирка начинает баловаться. Флейтист. Это я со злости так себя прозывал, когда за что-нибудь ненавидел. А исправила меня эта самая фельдшерица. Санька, троюродная сестра, к ней привела. Не сказала, конечно, зачем. Оставила у нее в кабинете и та сама стала расспрашивать. То ли ее белый халат на меня подействовал, то ли уговаривать она умела, но я ей все-таки показал, а она, как сейчас помню, сказала: так это же чепуха, это я и сама тебе прямо сейчас исправлю. И исправила. Больно конечно было, хоть он у меня и онемел от какой-то жидкости, и крови было много, я и не знаю, что она там с ним делала, видел только, как она металлической лопаткой отковыривала от головки эту самую непускалку. А потом перевязала и сказала, чтобы я на следующий день обязательно пришел. Вот на следующий день она и поцеловала его зачем-то. И что-то хорошее о нем сказала, уже не помню, что. И он после этого пошел у меня не только в толщину, но и в длину. И стал таким, какой сейчас.
‒ Они опять о чем-то разговаривают, слышишь?
‒ Слышу.
‒ Как на флейте…
Она прошептала эти слова очень серьезно и совсем не обидно. Ему даже приятно стало от них.
‒ А что Борис?
‒ Борис? Рассказать, как он все это со мной делает?
‒ Расскажи.
Она стала рассказывать. Все. Не упуская самых тонких подробностей. С самого начала и до сего дня. И ничего не стеснялась. А он то лежал на ней, то перекладывал ее на бок, то ложил на живот, то садил на себя, ‒ не то любовник, не то сын, не то муж… а она все говорила и говорила, то и дело останавливаясь, чтобы шепнуть сокровенное:
‒ Слышишь? Снова. Что-то очень ласковое, никак не разберу, что.
Или:
‒ Что с ним? Она сказала что-то обидное?
Или:
‒ Ты чувствуешь? Нет, ты чувствуешь? Она же ему все сама что-то рассказывает, помимо меня.
А завершила свой рассказ совсем неожиданно для него:
‒ А он не умеет с нею разговаривать. И не научится. Он совсем другой, из чужой жизни. Конечно, я наверное смогу ужиться с ним, даже на годы. С ним это не трудно. И даже быть как бы счастливой. Но ты понял, как он хочет меня? Для кончания. Вся его пятнадцатиминутная процедура туда-сюда-двигания подчинена только ожидаемому им оргазму. Все ради этого слива. Ничего другого он просто не понимает.
А потом вдруг ляпнула, глядя прямо в его глаза:
‒ Ты отдал меня ему взаймы? Чтобы побаловать эту мою ненасытную девочку, да?
Может она совсем свихнулась? Или это он уже свихнулся?
‒ Нет. Я хочу, чтобы твоя девочка нашла себе достойного мальчика и любилась с ним, как ей захочется.
‒ А если она такого больше не найдет?
‒ Жизнь покажет.
‒ Жизнь скоротечна, ‒ грустно заметила она. ‒ Не успеешь как следует родиться, а уже и обратно собираться пора…
Он ничего не ответил.
‒ И-и-и-и! ‒ испуганно вдруг изумилась она, ‒ Витька, уже полдесятого! Господи, три часа я тебя в себе держу! И Иринка не звонит, противная. Слазь сейчас же. Мойся и выметайся побыстрее…
Он шел домой с таким ощущением, будто совершил только что некое открытие. И даже не одно. Только все еще никак не мог понять, радостные они или горькие.
Иринка ждала его с частично накрытым столом, чистые тарелки были приготовлены для рагу. По всему видать мама уже позвонила…
‒ Что-то долго ты добирался, ‒ упрекнула. ‒ Поздний у нас ужин получается.
‒ Потом ужин, ‒ сказал он, хватая ее за талию. ‒ Скучала сильно?
‒ Сильно.
Он снял с нее халат, а под ним не оказалось даже трусиков. И она подбрила свою девочку. Так, как у мамы.
Он терзал ее всего около получаса. А потом начал поливать. Сначала одну струю внутрь, куда и положено. А потом на живот, на грудь, на лицо, в губы, залил глаза, уши и нос. Она фыркала, жмурилась и изумленно вскрикивала:
‒ Что ты делаешь! Сумасшедший! Что с тобой?
И облизывалась как котенок, и растирала перламутровую жидкость по лицу, грудям, животу и счастливо смеялась:
‒ Ну и гигант! Прям как из брандспойта! Где ты столько накопил?! Я теперь тебя каждую неделю буду к маме отправлять. На заправку.
И потом вообще не пожелала мыться, даже за стол села голая и немытая, только руки слегка сполоснула, ‒ мол, когда это еще такое будет!
Он стал рассказывать ей свои неудачные попытки приобщить маму к Светланкиной проблеме, затем немного пересказал о ее Борисе, то, что она и сама дочери расскажет. Говорил подробно и много, чтобы скрыть непередаваемое, чего Ирка с его голоса никогда не должна услышать.
‒ Ты ей хоть немножко… кончил?
‒ Нет.
‒ Почему!?
‒ Да я ее просто слегка приласкал. Она без тебя не хочет. Стесняется, наверное.
‒ Противный. Не мог настоять?
‒ Ее есть сейчас кому поливать.
‒ Поливать? ‒ засмеялась она. И стала хохотать во весь голос. ‒ Ой, я не могу! Поливать. Это уж точно.
