Велиар Архипов - Эротические страницы из жизни Фролова
‒ Да нет, конечно. Я так спросил, к слову.
‒ Мне что-то очень тревожно за нее стало последнее время…
‒ Еще бы. Такой возраст начинается. Ляг. Можно я ее поцелую?
‒ Конечно. Она ведь теперь твоя. Можешь делать с ней все, что захочешь.
‒ А Борис?
‒ Сначала поцелуй.
Она поразительно точно предчувствовала каждое намерение его губ и языка, каждое движение его рук, желающих что-то изменить в ее позе; она замирала, когда он этого хотел, напячивалась на его язык, когда он только успевал об этом подумать; разводила руками губы или растягивала их в длину, раздвигала, поднимала, забрасывала себе за голову свои ноги, поворачивалась на бок и делала ногами и руками немыслимые развороты тела с непременно выпяченной к его губам своей гладенькой красавицей; выставлялась к нему задом так, что вместе с бедрами он легко обнимал ее опущенную к постели спину, а ее груди чувствовал коленями между ее колен, и растягивала потом руками свои ягодицы так, чтобы ему удобно было ухватывать губами ту самую дырочку, которую она совсем недавно приказывала ему губами никогда не трогать. И при этом совсем тихо, но упоительно сладко постанывала всем своим телом.
А когда он, наконец, уложил ее на спину с подушкой под ягодицами, она так широко расставила ноги, что губы разошлись чуть ли не на пять сантиметров и обнажили настежь открытый вход в сокровищницу. Как мягко и ласково она принимала его в себя… Как бережно сводила потом ноги, словно укладывая его в такое родное ему, теплое гнездо… А потом призвала его себе на грудь, обняла, тихо прошептала: замри милый, и тут же стала пульсировать влагалищем, наполняясь горячей влагой.
Он был неподдельно счастлив и даже забыл на некоторое время об их общем горе.
‒ Ты только не спускай сегодня, хорошо?
‒ Тебе нельзя?
‒ Можно. Мне всегда можно. Когда только захочешь. И куда захочешь. Хоть в попу засунь и спускай, я только визжать от радости буду.
‒ Тогда почему?
‒ Ирочке оставь.
‒ У меня и на нее хватит.
‒ Нет. Не хватит. Тебе сегодня ее всю залить надо. С ног до головы.
‒ Зачем?
‒ Сделай так. Я тебя прошу. Она сейчас очень ревнует.
‒ К своей любимой маме? ‒ удивился он. ‒ Совсем нет. Ты же сама видела.
‒ Ты не обижайся на то, что я скажу. Не знаю, смогу ли я это правильно выразить словами… Одно дело, когда ты меня обласкал и обогрел, и совсем другое, ‒ когда сделал это ради собственного оргазма. Совсем другое. Это совсем разные явления. То, что ты меня обласкал и дал возможность насладиться, вызовет у нее радость, ‒ понимаешь, это на самом деле только чуть больше, чем если бы ты просто меня обнял, или ласково погладил по руке, или поцеловал в щечку, или приятно похлопал по попе. Ты сделал все то же, только вошел для этого внутрь меня. Там ведь то же самое тело, что и мои плечи, мои щеки, моя рука. Одно и то же тело. И то, что тебе так приятна ее мама, тоже ей в радость. А оргазм… это только для нее. Для единственной.
‒ Но ведь я при ней тебе спускал. Она радовалась этому. Я видел и чувствовал.
‒ Да. Ведь она дарила мне тебя. Знаешь как приятно делать подарки близким людям. Даже приятнее, чем их получать. Особенно если наяву видишь неописуемый восторг. Ты все-таки сделай, как я прошу.
‒ Хорошо.
‒ Только не выходи. Будь там. Сколько сможешь долго.
‒ Конечно. Хоть всю вечность.
Господи, как она до этого додумалась? "Там ведь то же самое тело, что и плечи, и щеки…" Почему он не додумался до такого сам, когда ему казалось, что он оскверняет свою дочь? Ведь это в самом деле так просто и ясно.
Так просто и ясно. И вовсе он ее не осквернил. Только ближе стал. На целую вечность.
‒ А при ней можно?
‒ Когда-то можно, а когда-то нет. Мы почувствуем. Если ты не почувствуешь, она скажет тебе.
‒ Ирка?
‒ Нет. Моя…
‒ Ой! ‒ еще ниже наклонился он к ней. ‒ Я так и без разрешения выльюсь.
‒ Прости. Это я… как Сережке своему, ‒ совсем тихо прошептала она.
‒ Нет. Наоборот. Говори так. Называй ее так. Мне нравится. Очень нравится. Иди ко мне. Ближе. Ближе. Подними, подними ее. Что она чувствует? Говори, говори.
Она стала задыхаться от нового прилива страсти.
‒ Витенька, сыночек мой… Все чувствую… Выливай… ты слышишь, она говорит тебе то же самое… слышишь?.. чувствуешь?.. Лей… лей…
‒ Да, ‒ выдохнул он, ‒ слышу…
‒ Нет. Подожди. Родной мой. Лучше в Ирочку. В доченьку мою. Пожалуйста…
Он бы не сумел сдержаться, если бы вдруг не вспомнил, зачем он на самом деле пришел. В доченьку мою. Доченьку мою. Доченьку.
И он опал.
Они пролежали без движения несколько минут. Молча. Он в ней, она в нем.
А когда почти успокоились, он спросил:
‒ Он все еще в тебе? Сергей.
‒ Да, ‒ ответила она тихо. ‒ Только говорит теперь твоим голосом. И твоими словами.
‒ Расскажи мне что-нибудь.
‒ Что?
‒ Не знаю. Что-нибудь такое, чего больше никому не рассказываешь.
‒ А ты такое расскажешь?
‒ Я почти все Иринке говорю.
‒ Почти же. А мое ей расскажешь?
‒ Нет. Не расскажу. Правда.
‒ Как я в рот училась. Никому не говорила. И никогда не скажу. Слушай. Это был зубной врач. Симпатичный такой, чернявый. Я у него зуб попалась лечить. Ну, конечно, заигрывать стал. И как бы в шутку сказал, что он с женщинами только в рот. И неженатым оказался. Домой к себе пригласил. А я и пошла. Ну, как начали, это я пропущу. Он и в самом деле только в рот хотел. Сначала просто, как умею. А потом стал учить, как надо. Давал выпить три таблетки, одну от рвоты, другую от кашля, третью не помню от чего. Я выпивала. За полчаса до этого. Потом укладывал меня на специальный такой узкий топчан, лицом вверх, а под шею подкладывал мягкий валик, чтобы голова запрокинутой оказалась. Сам становился сзади и давал сначала только головку, для слюны, и просил, чтобы я пошире расставляла ноги и показывала ему мою… дичь… так он ее называл, и чтобы гладила ее, теребила и все такое разное… у него от этого он сильно вставал. Длинный такой, тонкий, чуточку загнутый вверх. И блестящий, он его каким-то маслом смазывал, совсем не противным. Потом сразу говорил: начали! Я должна была сделать выдох, глубокий вдох и снова выдох, но не полный, после чего он вслух отсчитывал девять секунд. В это время он просовывал его в меня. Такой всегда осторожный и чуткий был, малейшие мои реакции улавливал. У меня только поначалу рвотный рефлекс срабатывал, и в одном месте, в самом начале пищевода, сильная боль была от растягивания. А потом быстро привыкла, даже не закашливалась, а через две недели уже и таблетки были не нужны. Главное, говорил, правильное дыхание. Через каждые девять секунд извлекал головку в рот, чтобы я снова повторила выдох-вдох-неполный выдох. И опять туда, в самую шею, я его конец вот здесь чувствовала, под трахеей, он почти до ямки доходил, когда спускал. А когда спускал, предупреждал сначала, а потом под затылок меня руками брал и так крепко насаживал на себя, что я пошевелить головой не могла, а верхней губой ему под самый корень, в мошонку упиралась. И каждую его струю чувствовала, вот здесь, в груди. Больше месяца к нему ходила. И во всех других положениях научилась. А потом он привел еще одну. С короткой шеей. Сказал мне: или двоих, или ее одну. Я с ним очень легко рассталась. Сразу же, в тот же день. И с тех пор не видела. А это уже давно было. Я потом медицинские книжки читала, оказывается есть специальный прибор, эзофагоскоп называется, его тоже примерно так вводят, до самого желудка. А я так его член принимала… А твой получилось пропустить до конца только мягким, а когда он напрягся, мне очень больно было. Ты больше так не напрягай, хорошо?
