Шахразада - Грезы Маруфа-башмачника
— Да, жена моя, ты права, это было страшно. Повелитель вод сказал мне, что давно уже следит за моим странствием. Сказал, что его немало порадовала наша отвага в его поисках. Но столь же сильно его и оскорбило наше намерение — пленить его, заставить, словно золотую рыбку, довольствоваться теплой стоялой водичкой пруда. Сказал мне Великий змей, что он бы давно уничтожил всю экспедицию, если бы я сам не отправился в странствие на флагманском корабле. А сейчас решил показаться мне для того, чтобы умерить мои охотничьи аппетиты. Ибо если я приму решение повернуть к берегу, то кара, которую понесет моя страна, будет не столь страшна, как в том случае, если я продолжу гнаться за ним через моря и океаны.
«Кара! Вот в чем дело! Вот почему так отрешен и печален он, мой муж и император! А я винила его в трусости…»
— Сначала моя душа вскричала, что не потерпит никакого диктата, но это продолжалось один лишь миг, ибо я прекрасно знаю, каким может быть наказание Повелителя вод! И тогда на меня снизошло откровение — я понял, что никакая охота не стоит спокойствия страны, врученной моему попечительству самими богами. Да, я мечтал, что он, Морской змей, будет хранителем богатств. Но пусть лучше моя мечта так и останется мечтой, чем моя прекрасная любимая Канагава погибнет в пучине, низвергнутая туда гневом этого самого Повелителя морей…
О да. С таким трудно было не согласится, подумалось императрице. Она вновь кивнула, и камни, украшавшие ее высокую прическу, приветливо блеснули в лучах садящегося солнца.
— Должно быть, Великий змей легко прочитал мои мысли, ибо его голос в моем разуме замолк. Он еще раз окинул меня взглядом и… слегка качнул головой, словно кланяясь или прощаясь. Миг — и лишь высокий спинной плавник мелькнул среди волн. Сразу все пришло в движение — закричали матросы, гарпунеры забегали по палубе, ловчие принялись разматывать сеть, которую сплели сорок четыре опытных рыбака… Я с улыбкой смотрел на суету моих людей, ибо понимал: сколь велик был их страх и как много сил пришлось им приложить, чтобы преодолеть его. Когда же я отдал команду к возвращению, клянусь, я испытал такое счастье, какого не испытывал со дня рождения нашего сына.
— Но что же тебя так тревожит теперь, муж мой? — подала наконец голос императрица.
— Тревожит? О нет, сейчас меня не тревожит почти ничто. Я лишь все время взвешиваю, каким будет гнев Повелителя морей и чего придется лишиться мне и нашей прекрасной державе. Пусть и я перестал охотиться за ним, но чего я заслужил одними лишь помыслами о такой охоте?
Макама двадцать четвертая
— Воистину, — воскликнула, не в силах сдержаться, обычно спокойная Хатидже, — какая же боль терзала этого человека!
— Боль неизвестной кары, боль неизвестности… — кивнула ей Алмас.
О да, она лишь пересказывала все эти истории, но переживала каждую из них так же сильно, как в тот день, когда впервые слышала их из уст Маруфа. Молчала Хатидже, скользя пальцами по значкам, которые только вчера вечером нанесла на пергамент острым коротким шилом. Ей не хотелось вновь проходить через боль краткого магического обретения зрения, но поразмыслить было необходимо.
— Я размышляла над твоим вопросом, добрая моя ханым, — проговорила Алмас. — Я не могу сказать точно, когда первый раз услышала ту или иную историю, но уже точно знаю, что историй этих бесконечно много, словно дней в году. А вот людей, с которыми происходят столь разные события… Сначала мне казалось, что их бесконечно много, но потом я поняла, что их только дюжина, двенадцать. И я знаю каждого из них так, словно этот человек живет по соседству, словно он встречается мне на улице, а его матушка жалуется мне на свое плохое самочувствие и плохое поведение сына… или жены сына.
— Сына? Значит, речь всегда идет о мужчине?
— Да, мой муж — теперь я в этом убеждена — рассказывает мне о судьбах двенадцати разных мужчин, живущих в разных странах, занимающихся разными ремеслами.
— Дюжина, их всего дюжина… — проговорила Хатидже. — Так, быть может, в этом все дело…
Ей казалось, что стоит сделать всего одно усилие, как истина раскроется прямо перед ней. Что любое следующее слово доброй Алмас, наконец станет разгадкой. Это было схоже с погоней за солнечным зайчиком, который дразнит тебя, играя прямо перед твоим носом, но никогда не дается в руки. И тогда Хатидже решила, что перестанет искушать судьбу, дождется следующего знака. Должно быть, он последует уже совсем скоро.
Алмас тем временем собиралась домой. Да, сегодня она пришла сюда совсем иной — ее душа была спокойна и за детей, и за мужа и, о чудо, даже за матушку. Но все же не следовало чрезмерно искушать судьбу — матушка может вновь превратиться в сварливую и склочную старуху, и тогда… О, Алмас боялась даже вообразить, что будет тогда. Она лишь подумала об этом — но сердце уже готово было вырваться из груди от ужаса, ибо Алмас легко могла себе представить, какой скандал в силах устроить матушка Маруфу. Который, о Аллах, в этом и сомневаться глупо, всегда готов ответить почтенной Саиде тем же.
— Да благословит Аллах всесильный и всемилостивый этот дом, — еще успела пробормотать она, но уже где-то далеко за калиткой.
— И да хранит он тебя, девочка, от всех твоих глупых страхов — отвечала ей в спину Хатидже.
О, Алмас была наделена воображением воистину соизмеримым со знаниями своего мужа. И картины, что вставали перед ее взором за всю недолгую дорогу к дому, были все более живописными и яркими. Вот она видела разозленную до последней степени матушку, выталкивающую детей за порог отцовского дома, дабы более никогда они не увидели ни матери, неразумной и не слушающей советов старших, ни отца, непочтительного и не уважающего никого, кроме себя самого. Вот видела она Маруфа, выбрасывающего матушку из калитки, вот видела плачущих детей, не знающих, куда спрятаться от разгневанных друг на друга бабушки и отца…
К счастью, ничего более Алмас придумать не успела — ибо в конце коротенькой улочки показалась уже калитка ее дома. Алмас решила, что не следует, подобно джинну, врываться в собственный дом, и потому попыталась замедлить шаги.
— Заодно уж и послушаю, что успели наговорить друг другу моя мать и Маруф, — пробормотала она, все же сбиваясь на быстрый шаг и вновь укоряя себя в глупых фантазиях.
Но за дувалом было подозрительно тихо. Из глубины дома лишь изредка доносился смех старшей дочери.
— Аллах всесильный и всемилостивый, — проговорила Алмас. — Да они, должно быть, уже разругались в пух и прах! И теперь сидят в разных комнатах, выжидая, когда появлюсь я, чтобы уже на меня выплеснуть все свои обиды.
