Лорен Оливер - Пандемониум
— Почему не хотел? — Это уже Джулиан.
Еще одна пауза.
— Я уже был болен, — говорит Рэтмен.
Я не вижу лица, но слышу, что он улыбается, когда отвечает. Интересно, удивляет это Джулиана, как меня, или нет?
В этот момент мне приходит в голову, что людей можно сравнить с туннелями. В каждом человеке множество темных мест и пещер, и невозможно заглянуть во все. Невозможно даже представить, что в них таится.
— Что случилось? — продолжает выспрашивать Джулиан.
— Ее исцелили, — коротко отвечает Рэтмен и поворачивается к нам спиной, то есть пора идти дальше, — А я выбрал… это. Жить здесь.
— Подожди, подожди, — Джулиан тянет меня за собой, и мы вынуждены немного пробежаться, чтобы нагнать Рэтмена, — Я не понимаю. Вы вместе заразились, а потом ее исцелили?
— Да.
— А ты вместо исцеления выбрал это? — Джулиан, ничего не понимая, трясет головой, — Ты же наверняка видел, что… Я хочу сказать, что процедура убивает боль.
В словах Джулиана звучит вопрос, я знаю, что сейчас он борется сам с собой, цепляется за свою старую веру, за идеи, которые так долго дарили ему покой.
— Я не видел. — Рэтмен быстро идет по туннелю, должно быть, он наизусть знает, куда ведет каждый поворот, а мы с Джулианом еле за ним поспеваем. — После этого я ее больше не видел.
— Ничего не понимаю, — говорит Джулиан.
У меня сжимается сердце от жалости — мы ровесники, а он так мало знает о жизни.
Рэтмен останавливается. Он не смотрит на нас, но я вижу, как поднимаются и опускаются его плечи — он тяжело вздыхает.
— Они забрали ее у меня один раз, — тихо говорит он. — Я не хотел терять ее снова.
Мне безумно хочется положить руку ему на плечо и сказать, что я его понимаю. Но что значит «я тебя понимаю»? Какая глупость. Мы можем только попытаться пройти по этим темным туннелям в поисках света.
— Мы пришли, — говорит Рэтмен и отходит в сторону, так что луч фонаря падает на проржавевшую металлическую лестницу.
Я все еще не нахожу нужных слов, а он уже встал на нижнюю ступеньку и начал подниматься на поверхность.
Вскоре я слышу, как Рэтмен возится с металлическим люком в потолке. А когда он его открывает, на меня падает такой яркий свет, что я вскрикиваю от неожиданности и отворачиваюсь, чтобы переждать, пока перед глазами перестанут мерцать цветные вспышки.
Рэтмен подтягивается и вылезает наружу, а потом вытягивает и меня. Джулиан выходит последним.
Мы стоим на большой платформе под открытым небом. Внизу тянется старая, покореженная железнодорожная колея. В определенном месте она, наверное, уходила под землю. Платформа вся в птичьем помете. Повсюду голуби, они сидят на облезлых деревянных скамейках, на старых урнах, на шпалах между рельсами. На поблекшей от солнца и ветра вывеске когда-то было написано название станции, но теперь можно различить только некоторые буквы: «Н», «О», «В», «К». На стенах приклеены старые лозунги. Один гласит: «Моя жизнь — мой выбор». На втором: «Обезопасим Америку». Старые лозунги, признаки давнишней борьбы между верующими и неверующими.
— Что это за место? — спрашиваю я у Рэтмена.
Он присел на корточки рядом с черной дырой, которая ведет вниз, под платформу, и натянул капюшон так, чтобы солнце не слепило глаза. По всему видно, что ему не терпится прыгнуть обратно в темноту. У меня впервые появляется шанс разглядеть этого человека, и я вижу, что он гораздо моложе, чем я предполагала. Если не считать морщинки возле глаз, лицо у него совершенно гладкое. Кожа бледная, даже голубоватая, как молоко, а карие глаза, не привыкшие к такому количеству света, не могут ни на чем сосредоточиться.
— Вон там свалка.
Рэтмен показывает в сторону высокого забора из металлической сетки ярдах в ста от платформы. За забором видны груды мусора.
— Манхэттен за рекой.
— Свалка, — медленно повторяю я.
Ну конечно, обитатели туннелей должны где-то брать припасы. Свалка — идеальное место, здесь горы бракованных и просроченных продуктов, сломанная мебель, электрические провода. Я чувствую что-то знакомое и поднимаюсь на ноги.
— Я знаю, где мы. Здесь рядом хоумстид.
— Что?
Джулиан, щурясь на солнце, смотрит на меня снизу вверх. Но я слишком возбуждена, чтобы объяснять, и прохожу чуть дальше по платформе, дыхание облачками пара вырывается у меня изо рта. Я поднимаю руки к солнцу. Свалка просто огромная, несколько квадратных миль (Тэк говорил, что она обслуживает Манхэттен и его пригороды), а мы, наверное, у северной ее границы. От ворот свалки, извиваясь, бежит между руинами разбомбленных домов гравиевая дорога. Эта свалка сама по себе город. И меньше чем в миле от нее — хоумстид. Мы с Рейвэн и Тэком жили там около месяца, пока ждали документы и инструкции от Сопротивления. В хоумстиде обязательно должна быть еда, вода и одежда. А еще там можно найти способ связаться с Рейвэн и Тэком. Одно время мы использовали радиосигналы, а потом, когда это стало слишком опасно, мы поднимали на флагштоке у сгоревшей школы куски ткани разного цвета.
— Здесь я вас оставлю, — говорит Рэтмен.
Он уже наполовину спустился в люк, ему явно не терпится спрятаться от солнца в безопасном темном месте.
— Спасибо тебе, — благодарю я.
Эти слова, конечно, не выражают всего, но я не могу придумать ничего другого.
Рэтмен кивает и уже готов нырнуть под платформу, но его останавливает Джулиан.
— Ты не сказал, как тебя зовут.
Рэтмен кривит губы в улыбке.
— У меня нет имени.
Джулиан поражен.
— У всех есть имя, — говорит он.
— Теперь уже нет, — говорит Рэтмен с этой своей кривой улыбкой, — Имя больше ничего не значит. Прошлое умерло.
Прошлое умерло. Любимая присказка Рейвэн. У меня пересыхает горло, в конце концов, я не так уж сильно отличаюсь от этих людей в туннелях.
— Будьте осторожны, — говорит Рэтмен, и глаза его снова затуманиваются, — Они всегда наблюдают.
После этих слов он исчезает, а еще через секунду крышка люка становится на место.
Какое-то время мы с Джулианом молча смотрим друг на друга.
— У нас получилось, — наконец говорит Джулиан и улыбается.
Он стоит чуть в стороне от меня, и солнце окрашивает его волосы в золотой цвет. У него за спиной стремительно пролетает какая-то птица. Черная тень на голубом фоне. Сквозь щели в платформе пробиваются маленькие белые цветы.
Вдруг я понимаю, что плачу. Я заливаюсь слезами от благодарности и облегчения. Мы выбрались, по-прежнему светит солнце, и мир все еще существует.
— Эй!
Джулиан подходит ко мне, колеблется одну секунду, а потом протягивает руку и гладит по спине.
