Два дня до солнца (СИ) - Комарова Марина

Если дорога во Львов была по большей части созерцательной, не считая разговоров с Володей, то в этот раз мне не до созерцания. Потому что я слушаю Ярасланова.

Он сидит, подогнув ногу под себя, уже довольно долгое время. Я невольно отмечаю, что ему это не причиняет ни капли неудобства. Он вообще гнется словно лоза, просто раньше я не видел так близко каждое движение, а теперь вот оно, смотри да изучай.

Три пуговицы на рубашке расстегнуты, временами мелькает серебряный блик цепочки. Интересно, на ней что-то висит? Когда я его видел в комнате, ничего не было.

― Значит, Создатель ничего не может поделать со своими… с тем, кого создал? ― осторожно спрашиваю я.

Ярасланов откидывает с лица светлые пряди, немного морщится. Похоже, его раздражает дорога, но он прекрасно понимает, что с этим ничего не поделать, и пытается хоть как-то держать себя в руках и не сорваться на мне.

― Может. Например, не выпускать их, ― отвечает он.

Я жду какой-то кривой усмешки или намека, что это такая злая-злая ирония, но Ярасланов чудовищно серьёзен. От этого немного не по себе.

― Я сейчас не шучу, ― говорит он, будто угадав мои мысли, и поднимает взгляд. Там странная задумчивость, ни намека на прежнее ехидство. Интересно, настоящий Богдан Ярасланов передо мной сейчас? Или все же был тогда, а теперь просто на какое-то время показал свою усталость? Он продолжает:

― Создатель не может не создавать, это как… вот скажи, Антон Шут, ты можешь не писать?

Вопрос ставит в тупик.

Можешь не писать ― не пиши.

Не эту ли фразу встречает каждый, кто решает сесть за чистый лист и начать свой текст?

Можешь не писать…

Не могу.

Это я понял давно. Даже если что-то случится в моей жизни и я решу сделать перерыв, это не значит, что перестану думать на тему: как это написать?

Наверное, каждый из нашего писательского племени однажды ловит себя на том, что любую ситуацию пытается разложить на строки, обернуть в буквы, разделить знаками препинания и оставить на бумаге. Первые рассказы я писал в тетрадке в клеточку душой и тупым карандашом. Потом перечитывал и казался себе жутко талантливым.

Со временем тетрадки сменились на программы, клавиатуру и монитор, но прежнее «как это написать?» не изжить. Оно пропитало собой всё моё естество. Даже если я сменю работу, перестав быть коммерческим писателем, писать… не перестану. Это как однажды ты научился ходить, так и тут.

― Нет, ― отвечаю чистую правду. ― Не смогу. А ты?

Он внезапно моргает. Кажется, не ожидал такого вопроса.

― Не знаю, ― признается честно; я чувствую, что честно, и продолжает: ― Мне это нравится. Позволяет забыть о том, каким чудовищем я создан на самом деле.

― Чудовищем? ― переспрашиваю я. ― Это цитата из книги?

На губах Ярасланова появляется кривая ухмылка, а в глазах снова то присущее ему выражение ― снисходительность и мягкая насмешка:

― Это цитата из жизни, Антон. Ну да ладно. Нравится тебе это или нет, но уже ничего не поделать. Талант у тебя и правда… сильный. Ты можешь вытягивать на свет тварей, которых создало твое воображение. Почему тварей? Обычно при создании чего-то страшного и непонятного уходит больше эмоций, поэтому твари и выходят первыми.

― Твари выходят первыми, ― хмыкаю я. ― Знаешь, прекрасное название для романа.

Он смотрит на меня, потом кивает:

― Согласен. Запомню. А то что-то прямо мучаюсь с названием новой книги.

На несколько минут повисает тишина. Я ждал не такого ответа, но уж какой получил.

― Что… ― пытаюсь сообразить, как сформулировать вопрос. ― Что мне нужно делать, чтобы научиться не выпускать… такое? И какова в этом всем твоя роль?

Ярасланов откидывается к стенке, как раз на мягкий подголовник, и хмыкает:

― Не выпускать тварей будешь учиться сам. Но я тебя хочу кое-кому показать. Конечно, он чертовски необщителен, угрюм и не любит людей, но умён и знается на всяких интересных вещах. По крайней мере сумеет что-то подсказать. Ну… надеюсь на это… Что касается меня… Нет, Антон, я никого не создавал, хотя по лицу вижу, что ты мне не веришь. Но это правда. Я не Создатель. И никогда им не был.

― Тогда кто? ― уточняю я, не собираясь давать ему возможность уйти от ответа. ― Почему ты оказываешься все время рядом со мной? А сейчас и вовсе конвоируешь домой?

Ярасланов картинно потягивается, словно довольный кот, явно испытывая мое терпение.

― Скажем так… Ты ― мой крест, и мне тебя нести.

Я фыркаю:

― Не надо меня нести, уж в десять месяцев научился ходить.

Он внезапно откидывает голову и начинает хохотать. Это странно, но через некоторое время меня самого разбирает смех. И как-то уж выходит, что сейчас правильно ― смеяться.

За окном будто разлиты чернила, не видно даже звезд на небе ― всё затянули тучи. Поезд укачивает, стук колес напевает какую-то, ведомую только ему одному колыбельную. Меня начинает клонить в сон. Ярасланов не возражает и выключает свет.

Я отрубаюсь, едва голова касается подушки. Совершенно неважно, что она жесткая, а множество вопросов по-прежнему без ответов. Но если уснуть во время ответов Дана, то есть риск получить по голове.

Дан… Пожалуй, ему идет такая форма имени. Как-то звучит легче.

Это последнее, что мелькает в мыслях перед тем, как сон утягивает меня в бархатные объятия.

…А потом выбрасывает резким ударом, когда поезд останавливается на какой-то станции. Но просыпаюсь я не от этого, а от странного ощущения: на меня смотрят так, что кожа горит.

Не сразу могу понять, что царит вокруг.

Темно. Очень темно. А ещё ― сыро до ужаса. Кажется, ночной воздух пробирается под одежду, потом ― под кожу.

Слева что-то возвышается. Это точно не жилой дом, да и не административное здание. Что-то… большое. Я бы сказал, что замковая стена. Только вот откуда?

― У нас времени в обрез, ― произносит стоящий рядом парень.

Достаточно высокий, худой, русые волосы в беспорядке ― не длинные, но и не короткие. Кажется, ему сейчас не до внешнего вида. Об этом говорят и потертая кожанка, и испачканные джинсы, словно где-то познакомился с землей и пылью, и горящие серые глаза. Горят они как-то странно, то ли нездоровым возбуждением, то ли страхом, а потому ― желанием куда-то бежать.

― Да, согласен, ― отвечает голос… Это нельзя объяснить, но я его уже слышал. Боже, да это же Ярасланов! Только вот непривычная интонация: меньше благородной иронии, зато больше неприкрытого ехидства и яда.

Я осознаю, что смотрю… смотрю его глазами.

― Эй! Если не вернетесь по-хорошему, притащим силой, ― вдруг раздается где-то впереди, и из тьмы показываются трое мужчин откровенно бандитской наружности.

Мне все совершенно не нравятся. Не нравятся и русоволосому парню, который невольно отступает.

Плавное и быстрое движение рукой, чтобы задвинуть его за свою спину.

― А вы подойдите и попробуйте, ― звучит такая насмешка, что трое вмиг срываются и кидаются к нам.

Сердце сжимается, но вместо того, чтобы бежать ― прыжок вперед, перед взором мелькают пальцы с чудовищно изогнутыми когтями.

Вскрик. Удар. Вой. Влажный хруст. Мерзкое бульканье.

Снова удар.

Ещё один.

Крик обрывается и тает во тьме.

Уличный фонарь выхватывает вязкую кровь, капающую на землю, немного задерживаясь на заостренных когтях. Легкое движение ― капли разлетаются в разные стороны. А потом… пальцы медленно-медленно приближаются, касаются губ ― во рту появляется солоновато-металлический вкус.

К моему горлу подступает дурнота, все внутри скручивает жгутом. Перед глазами плывет.

Поезд резко дергается, приходя в движение. Меня от этого чуть не швыряет в сторону.

Моё запястье резко перехватывают, сжимая до боли.

― Эй-эй, осторожнее, ― хрипло шепчет Дан, ― сядь.

Во всем теле какая-то мерзкая слабость, перед внутренним взором до сих пор когти и кровь-кровь-кровь…

― Что… ― с трудом произношу я. ― Что это было?

― Вот что бывает, когда вместо того, чтобы спать, заглядываешь в глаза звезде современной прозы, ― фыркает он и тут же ойкает от неожиданности, потому что я с силой прикладываю его локтем по ребрам. ― За что?!