Легенда о Вороне и Лотосе - Ли Марибель

– Если хотите еще когда-нибудь увидеть меня, то отпустите.

Его руки дрогнули, но не разомкнулись.

– Я пришла к вам, чтобы предупредить. Подумайте об этом, господин Доу. Я пришла к вам, к тому, кто назвал меня убийцей и подписал приговор. Я пришла, потому что все еще хочу поверить вам.

– Вот почему никто не может сравниться с тобой. Тот приговор, я уничтожу его. – Шепот обжег мое лицо.

– Отпустите меня.

– Чего ты хочешь?

– Спасти вас.

– Зачем?

– Потому что вы уже погибли.

– Встретив тебя.

Я улыбнулась. Его глаза смотрели на меня почти с нежностью. Я знала, о чем он думает в это мгновение. О нашей первой встрече. Три года назад. Я играла на цине под сливовым деревом, а он проплывал на лодке. Он так пристально рассматривал юную деву, чьи волосы целовал ветер, что я почувствовала его взгляд и обернулась. В тот же вечер наставница сказала мне уходить из города. Я пыталась спорить, но знала, что она права. Мужчина, смотрящий так, обязательно придет за мной.

Он разжал мне пальцы и забрал шпильку. Кольцо его рук растворилось, я была свободна.

Я поднялась, подобрала шляпу и направилась к двери.

Несколько стражей стояли у Южного Павильона.

– Если удержите меня сегодня, как я смогу поверить вам? Я все равно исчезну. Еще ни разу никому не удалось удержать меня.

– Мне удастся.

Но он уже не верил.

– Если я уйду сегодня, то вскоре приду вновь.

– Лжешь.

– Разве я солгала вам хоть раз?

– Завтра.

– Завтра.

Он отпустил. Я покинула поместье и спрятала лицо под вуалью. Мои руки дрожали, я хотела смыть с них его прикосновения.

Ночь не гналась за мной, и все-таки я сбегала. Мне так хотелось спрятаться в плеске воды, чтобы никто не увидел мою дрожь. И я не смогла удержаться. Я вошла в наш двор и опустилась на землю. Слива спала, закрыв глаза усталыми цветами, а луна, свернувшись медным зеркалом, плыла по воде.

«Разве не ты убила ту женщину?»

«Неужели правда, что ты отравила Юэ Гуан из-за ревности?»

Я сдерживала эти слова в себе. И они расцарапывали мои вены изнутри.

Холодная земля пахла сырой ночью. Я заставила себя сделать еще несколько шагов. Ровно столько, чтобы добрести до пристани и опустить ладони в воду. Пусть смоет. Пусть смоет все. Пусть унесет. Пусть унесет меня. Прочь.

В ту ночь так же тихо плыла по реке луна, только слива не цвела, она прощалась опадающими листьями, готовая к скорой смерти.

Ее закрытые глаза и порванная струна циня.

– Я вернулась.

– А Фэнь…

Ее глаза открылись, слабая улыбка проскользнула исчезающей рябью. Я робко подошла к ней и как ребенок положила голову на колени.

– Я не могла не вернуться, не прогоняй меня.

– А Фэнь… – Ее рука нежно гладила меня по волосам. Не знаю, как я почувствовала, но я узнала этот холод рук.

– Ты знаешь, А Фэнь, когда выпадет снег, воздух вновь станет чистым, а весна смоет наши печали теплым дождем. И все зацветет. Вновь зацветет.

Я пыталась согреть ее руки своим дыханием. Бесполезно. Бессмысленно. Я знала. Это был холод, вырвавший руку матери, это был холод отца, захлебывающего в крови, это был холод снегов, стирающих мои слезы. Это был холод, отнимающий единственное тепло, которое мне осталось.

– Не плачь, А Фэнь.

Я не плакала. Но она знала, что внутри эти застывшие слезы будут душить меня еще долгие ночи, сетью таща ко дну.

– Когда смерть – освобождение, не нужно плакать. Видишь, я не плачу.

Я не видела. Я боялась поднять глаза.

– Не бойся.

– Я не боюсь.

– Я знаю, какая храбрая моя А Фэнь. Знаю. Намного храбрее меня. И я рада. Никогда не позволяй им сломить тебя. Никогда не позволяй им ранить тебя. Не дай сломать крылья.

У меня не было крыльев. Совсем нет. Только раны, спящие под тонким покрывалом снега.

– Почему? – Мой голос сорвался, но я не плакала.

– Если он придет вновь, то я не смогу сохранить свою тайну.

– Я скажу, чтобы он никогда не приходил. Никогда. Я не пущу его.

– Значит, мои глаза никогда не увидят его. Ты поймешь, однажды поймешь. Смерть не страшна, жизнь не страшна, страшна только пустота.

Она гладила меня по волосам, моя рука холодела вместе с ее ладонью. В ту ночь я онемела. В ту ночь я не плакала. В ту ночь я понимала, почему она поступила так. Я понимала все. И она знала. Я знаю, что она знала.

– Мне жаль лишь, что ухожу, не увидев, какой красивой невестой ты будешь.

– Не буду, уже не буду.

– Будешь, я знаю. Твоя судьба будет лучше моей, твое сердце храбрее моего.

– Неправда.

– Никогда не говори ему.

– Не скажу.

– Похорони меня недалеко от склепа семьи Сан, но так, чтобы никто не нашел.

– И он?

– Особенно он. Нет сожалений хуже, чем те, что нельзя исправить, А Фэнь. Нельзя оставлять сожаления любимым людям. Сожаления любви хуже яда.

– Тебе больно?

– Нет, это прекрасный яд.

– Ты обещала не лгать мне.

– Я не лгу. Это «Призрачный сон». Лучшее творение Хань Шуя.

Она и правда умирала. Это и правда был яд. Небо и правда было пустым и черным.

– Я… мое имя, ты никогда не спрашивала.

Ее тихий смех.

– Кем бы ты ни была, кем бы ни стала, ты всегда будешь моей А Фэнь.

– Меня звали Минчжу.

– Минчжу… Ты и правда драгоценность [18]. Смотри, как дрожит луна, она исчезнет и родится вновь. Обязательно родится.

– Когда?

– Однажды.

Когда ее рука замерла, я вновь утонула. Осень дышала холодными листьями, опадающими на цинь. Одиночество оплетало мои руки тяжестью, я не могла подняться. Я все еще пряталась, склонив голову ей на колени. Никто не слышал. Никто не должен был слышать. Я заплакала, давя слезы покачивающейся тишиной.

Однажды наставница дала мне обещание говорить лишь правду. Она никогда не пыталась скрыть от мне ложью уродливые пятна на воде. Она брала меня за руку и говорила: «Смотри, и так бывает. Это жизнь. Это смерть. Это несправедливость, которая хочет чернотой выесть твое сердце. Сбереги его, а запачканные одежды всегда можно отбелить вновь». Она никогда не лгала мне. Ни в чем. Будто знала, что вскоре я вновь останусь одна и никто не сможет защитить меня от правды. Я знала, чего стоит огонь в глазах мужчин, я знала, чего стоит глумливая молва, напускное благочестие и трусость. Я знала, что за грязными одеждами может скрываться самое чистое сердце. Она научила меня этому, а потом умерла.

Я вернулась в поместье господина Биня чуть позже обещанного, на все вопросы Цзянь Фэна собираясь ответить сливовым вином, которое обещала ему еще в Шаньлу.

– Господин Цзянь! – Я зашла в комнату, весело помахивая запечатанным кувшином.

Если сердце рвется, смейся. Не дай услышать, как лопается твоя струна.

В тот вечер я была готова смеяться. Я вручила ему вино, а сама принялась распутывать сбившуюся вуаль. Шляпа неслышно опустилась на пол, и я приготовила одну из своих лучших улыбок:

– Разве не чудесно… – Я замерла.

Не Цзянь Фэн. Черные, холодные глаза. Принесенный кувшин держал Глава Бай. Мое напускное веселье осело горькой пылью. Я не могла смеяться рядом с ним. Я не хотела видеть его. Не сегодня. Вино и шутки Цзянь Фэна могли удержать меня. Смеющиеся пустые глаза Цзянь Фэна не стали бы въедаться в мою пустоту. Но Бай Син… у меня не было сил говорить с ним. Я впилась ногтями в ладонь. Продержаться еще. Немного.

– Глава Бай.

Я поклонилась, и мой взгляд упал на круглое медное зеркало. Я вдруг вспомнила, что мои волосы все еще распущены, а мое лицо – лицо не отчаянной разбойницы, а хрупкой девы, высекающей огонь лепестками магнолий. Я не хотела, чтобы он видел меня такой. Я не хотела, чтобы он видел меня. Но напрасно. Его темные глаза молчали. Это господа вроде наместника Доу не могли оторваться, будто мое лицо было колодцем сладкой воды. Не Бай Син. Чем дольше его немые глаза смотрели, тем острее я чувствовала, что моя красота тускнеет. А потом я вспомнила, и мне подумалось, что, должно быть, в его глазах я никогда не сравнюсь с нежной госпожой Сун.