Два дня до солнца (СИ) - Комарова Марина

В голове пусто, настолько пусто, что совсем не смешно. У Кирилла был артефакт, который ему дали ее враги. У меня же пачка сигарет, смартфон и ключи, больше ничего. Ну и карточка с наличкой, конечно. Но ничего из этого мне не поможет…

Ни на что не надеясь, я достаю из кармана смартфон, листаю телефонную книжку. Понимаю, это глупо… но пытаюсь уцепиться за остатки ускользающего разума.

Потому что я не знаю, как тут оказался. Не знаю, почему настолько темно ― это не обычная ночь.

Холодею от ужаса, когда понимаю, что в телефонной книжке всего один номер. Неизвестный.

― С ума сойти, ― бормочу я еле слышно.

Сюрреализм, мир галлюцинаций, где я оказался не пойми по какой причине. И я понятия не имею, сумею ли отсюда выбраться.

От шороха-шипения я чуть ли не подскакиваю. Не уверен, что это Алкеста, но лучше не медлить. Не отдавая себе отчета, нажимаю на кнопку вызова ― в ухо летят долгие гудки.

К горлу начинает подступать истеричный смех.

На что ты рассчитываешь, Антон Шут?

От стука каменных ступней об асфальт я подпрыгиваю и снова кидаюсь вперед. Попадается какой-то дворик ― тихий и тёмный. Пальцы сжимают телефон так, будто это единственное моё спасение.

Только вот бежать неведомо куда ― это совсем не выход.

Шаги за спиной снова затихают. Я смотрю по сторонам, пытаясь понять, где можно спрятаться. Дома поднимаются в ночное небо, свет горит в окнах, но вот беда… ни одной двери.

Обежав ещё несколько домов, холодею от ужаса. Нет, такого не бывает.

Уже дёргаюсь, чтобы повернуться и рвануть по дорожке подальше отсюда. На плечо опустилась тяжелая рука.

Я подпрыгиваю опять, сердце чуть не выскакивает из груди.

― Тише-тише, не надо так нервничать, я был занят, ― шепот обжигает мою шею.

Замираю не в силах поверить, что сейчас слышу именно его. Медленно оборачиваюсь. С губ чуть не срывается крик ужаса.

У него белая кожа, узкий подбородок, скулы, о которые можно порезаться и… нет глаз. На их месте два провала в бездонную тьму. Вместо век ― чудовищные пасти, вместо ресниц ― оскал тонких клыков.

Я отшатываюсь, меня ловко перехватывают за запястье и не дают отклониться дальше.

― Скажи спасибо своему богатому воображению. ― Он откидывает назад волосы, серебристые как ковыль. Да… это он. Несмотря на весь ужас и дикость, его волосы не изменили цвета, и плевать, что тьма царит вокруг.

Передо мной в каком-то жутком и нечеловеческом обличье стоит Дан Ярасланов.

Я хочу вас убить.

Господин Шуткач, вы меня прекрасно слышали.

Я. Хочу. Вас. Убить.

Неужели это всё?

Шипение за спиной совсем близко. Меня резко дергают на себя, запахи кардамона и лавра окутывают с ног до головы, не дают сделать вдох.

― Просто побудь пока за спиной, ― выдыхает он и внезапно отшвыривает меня с такой силой, что я перелетаю через ближайшую скамейку и пребольно врезаюсь в дерево. Перед глазами расходятся круги. Но тут звучит вой, от которого вздрагивает земля.

Позабыв о своем плачевном состоянии, я поворачиваю голову на звук.

Алкеста с трудом уходит от атак Ярасланова, который сейчас слабо похож на человека. Да и ни один человек не может двигаться с такой скоростью.

А ещё у него что-то произошло с руками, они почернели до локтя. Он наносит резкие рваные удары по каменному телу Алкесту. Воздух дрожит от страшного скрежета.

Удар ― вой. Удар ― вой. Удар ― захлебнувшийся визг.

Дурно только от одних звуков.

Но я не в силах отвести взгляда от происходящего.

«Он не становится камнем», ― приходит в голову совершенно дурацкая мысль. Мысль писателя, который выстроил законы своего мира, а теперь не может понять, почему они вдруг не работают. Ведь это неправильно, провисание логики, противоречие собственной истории…

Тут же к горлу подкатывает истерический смешок. Приплыли. Крыша медленно съезжает в сторону, а я думаю о том, что скилл персонажа неправильно работает.

Алкеста захлебывается чудовищным бульканием, Ярасланов распарывает её шею когтями. Голова горгониды отлетает в сторону и с глухим стуком катится по влажной брусчатке.

Я, не в силах пошевелиться, смотрю на спину Ярасланова.

Кто же ты, если смог победить ожившее чудовище?

«Чудовище», ― шепотом волн отзывается подсознание.

Только чудовище может победить чудовище.

Ярасланов медленно поворачивается. Смотрит на меня. Это не тот взгляд, к которому я привык, но не нужно лишних слов, чтобы понять: тебя изучают с ног до головы.

Он проводит тыльной стороной ладони по губам, забрызганным черной густой кровью. Эти губы искривляются в жуткой улыбке. Я успеваю заметить, что вместо обычных пальцев у него что-то длинное и острое. И когти… когти, которых не бывает у человека.

― Вот видишь, Антон, что происходит, ― произносит он, и у меня по спине вдоль позвоночника опять проносится ледяной ток. ― Чтобы твои персонажи не убивали моих, приходится самому браться за дело. Ибо куда же это годится?

Он делает шаг вперед.

Интуиция взвивается на ультразвук, бьет молотом в висок: «Беги, беги, беги».

Стараюсь двигаться медленно и плавно, чтобы не вызвать реакции, как у безумного хищника, готового кинуться на жертву.

Судорожно просчитываю, смогу ли сбежать. Одно чудовище заменило другое. И это явно сильнее. Как с ним справиться… я понятия не имею.

Ярасланов внезапно оказывается совсем близко.

Черные-черные провалы, окруженные оскаленными клыками… хотя нет, я ошибся. Это больше похоже на акульи зубы. Мелкие и безумно острые.

― Конечно, она не смогла сделать тебя камнем, ― неожиданно для себя самого произношу я, не в силах отвести взгляд.

И протягиваю руку, касаясь пальцами его щеки, словно хочу убедиться, что передо мной не видение. Кожа на удивление горячая, гладкая, живая.

Время останавливается.

Нельзя.

Нельзя сделать камнем того, кто не смотрит в глаза горгониды. А тем, что на лице Ярасланова, смотреть невозможно.

Ни на что.

Глава 12. Одноглазый

Те, кто не знает про Антона Шуткача

8 лет назад

Чех оценивает ситуацию в мгновение ока. Если до этого из «так себе» всё стремилось к «плохо», то теперь несется к «нам всем полный абзац!». Точнее, не абзац, а нечто ужасное, достойное более крепких выражений. Но Чех, как человек воспитанный, решает от них воздержаться.

Лишь поднимает воротник, закрываясь от резко ставшего холодным ветра, и бодро шагает прямо к театру, делая вид, что в упор не замечает никаких байкеров и их главаря. А посмотреть есть на что…

— Судьба у нас такая, — словно из прошлого выныривает низкий, заставляющий замереть голос. — Мы так друг друга ненавидим, что вынуждены всё время сталкиваться лбами и… терпеть. Какая бы заварушка ни происходила, мы обязательно пересечёмся. Не так ли?

Это было давно, но, кажется, можно поймать отголоски только-только прозвучавших слов.

Чех останавливается, ожидая, пока проедет красный спортивный автомобиль. Задумчиво глядит на каменных ангелов у входа в театр, мысленно проклиная всю скульптурную роскошь Одессы, которая мигом из шедевров и превратилась в злейших врагов.

Чех медлит. Он ещё не придумал, как выкрутиться из создавшегося положения. И чем больше он медлит, тем злее, довольнее становится улыбка на губах Одноглазого. Расстояние неумолимо сокращается. Остановиться — значит показать слабость врагу. Нельзя этого делать. Особенно когда Димка смотрит огромными недоумёнными глазами, а Театральник готов перегрызть горло. И ведь ещё не совсем ясно кому именно: Одноглазому или ему самому.

На душе скребут кошки. Конечно, если Одноглазый заиграется, мало не покажется, но не здесь же — слишком много людей.

Чех подходит к Одноглазому и останавливается в паре шагов.

Массивный чоппер: удлинённая передняя вилка, но не до комического эффекта; широченное заднее колесо, изогнутый руль. Смесь серебра и непроглядной тьмы. Олд, мать его, скул. В меру пафоса, но с претензией на уровень властелина мира, не меньше. Мотоцикл под стать хозяину — широкоплечему, мускулистому, высокому.