Лариса Черногорец - Колыбель колдуньи
Алька уже битый час металась по комнате. Искушение увидеть вновь Григория боролось с имиджем знатной дамы, которой негоже бегать за крепостными кузнецами. Она вжилась в роль барыни и теперь с содроганием думала о том, как же на самом деле было тяжело настоящим знатным дамам в те годы, — ведь они себе не могли позволить даже половины тех вольностей, которые позволяет себе она. Дворня и так на нее искоса поглядывала, особенно после того, как она взяла на службу ворожею из соседнего села — та ничего не делала, только наблюдала за всеми вокруг. Но толк из этого все-таки вышел. Утром Ксана рассказала все, что услышала от местных сплетниц — Настасья, оказывается, была далеко не примерной женой, как минимум двое — Сидор и Федор — местные мужики, попали в омут её очарования. А ведь у обоих были семьи. Алька строила логическую цепочку — если кроме побегов на сторону грехов за Настасьей не было, значит, убить мог, либо ревнивый любовник, либо не менее ревнивая жена, уличившая мужа и подругу в измене. Все выстраивалось в логический ряд — невысокий рост, невеликая сила удара, левша…нужно было определить, кто из окружения Григория был левшой. Надо было поговорить с ним. Но как? Вызвать его к себе — разговоров не оберешься. Алька открыла окно — в лицо пахнуло цветочным ветерком. Красное марево заката предвещало близкие сумерки. Справа, откуда-то издали, видимо из кузни, раздавался звук молота. Значит, Григорий был там. Алька схватила темную шаль и, укутавшись, выбежала прочь из усадьбы. Она промелькнула по песочной садовой дорожке и скрылась за вековым дубом. Вслед ей глядели полные тревоги глаза Ксаны.
Кузница в деревне первое по необходимости заведение, и хороший кузнец никогда не останется без работы. Там ковали различную утварь, необходимую в сельском обиходе. И кузнец был важной персоной на селе. Он ставил подковы лошадям, ковал крепкие металлические засовы для дверей, делал простейшие замки и ключи к ним. Непременным атрибутом богатого деревенского дома был кованый сундук. Все металлическое обрамление сундука ковалось в кузнице. Топоры, скобы для строительства, ножницы для стрижки овец, серпы, косы — все мог изготовить деревенский кузнец. Даже такие мелочи, как рыболовные крючки, гвозди, дужки для ведер, обручи для бочек и кадок — все это изготавливалось в кузнице.
Быстро темнело и Алька, стараясь быть незамеченной, встала за большой ивой, наблюдая за происходящим. Несколько человек один за другим вошли и так же быстро вышли из кузни, сжимая в руках — кто новые подковы, для своей лошади, а кто еще какой скарб. Стало совсем темно, вокруг никого не было. В окнах приземистого здания кузни, затянутых бычьим пузырем, мелькали отблески огоньков. Стук молота был мерным и Алька, не удержавшись, приоткрыла обшарпанную деревянную, обитую кованым железом, дверь. Григорий стоял к ней спиной. В жарком, освещенном яркими сполохами огня печи, помещении кузницы он выглядел, словно сошедший с картин художников эпохи возрождения античный бог. От напряженной работы его мускулы — словно мячики играли под смуглой кожей, покрытой бисеринками пота. Черные как смоль волосы были заплетены в подобие косы, лоб перевязан красной тесьмой. Алька залюбовалась картиной, которую наяву нигде и никогда не смогла бы увидеть — не в её повседневности. Это было так по-настоящему!
Григорий опустил молот и обернулся. Его взгляд наполнился нежностью:
— А я думаю — кто это там смотрит за мной! Входи, матушка!
Алька, пойманная на месте преступления, виновато потупилась и вошла. Было нестерпимо жарко.
— Как ты выдерживаешь в такой жаре?
Григорий озорно подмигнул:
— Так ведь я с детства при этом деле, — он вытер лицо и грудь полотняным полотенцем и подошел к Альке. — Ведь это вам тяжело, барышням, а нам не привыкать.
Альке очень хотелось дотронуться до мускулистого плеча. От его тела веяло первобытной силой и это просто опьяняло её. Она собралась и пробормотала:
— Я пришла поговорить с тобой. Расскажи мне, с кем вы с Настасьей были дружны?
— Все не успокоишься, матушка, все допытываешься, кто лиходей?
— По закону я должна отдать под суд убийцу. Это ведь не мелкая кража, и не драка какая.
— Мне ведь особо не с кем дружбу водить — я в кузне с утра до ночи, работы, сама видишь, невпроворот, а Настасья с Машкой сухой дружила, Федькиной, да с Полиной, да мало ли еще с кем — я с рассветом ушел да затемно воротился — были бы щи…
— Погоди, погоди, а как ты говоришь, Машкой сухой? Почему такое прозвище?
— Барыня, Алевтина Александровна, да ты голубушка никак забыла! Мы ж её с детства так прозывали — у нее ж рука сухая. И у отца её такая была и у бабки — по деревне все знают — порча на ней какая-то, на всей семье, на сорок колен вперед — от отца к дочери, от матери к сыну.
Алька замерла:
— А какая рука, правая или левая?
— Правая, она с детства левой управляется. Жалко бабу — красивая, а вот рука…
Алька сосредоточенно просчитывала ситуацию — все сходилось — левая рука, небольшая сила удара, невысокий рост…все точно — она вычислила убийцу!
— Мне пора, — она направилась к выходу. Можно прямо сейчас приказать доставить Машку в усадьбу и там устроить ей допрос. Можно просто свалиться к ним как снег на голову…
— Гриша, ты осторожен будь. Мне сказывают, что не все в селе поверили моим словам — говорят, что я по старой детской дружбе лиходея прикрываю.
— Не беспокойся, матушка, ты посмотри на меня — нечто меня голыми руками взять можно — кабы не веревки те да не горе мое безутешное — и тогда бы не взяли.
— Боязно мне за тебя, Гриша, пока чашу из монастыря не привезут, схорониться бы тебе где-нибудь.
— Да ты, Алевтина Александровна, никак и вправду боишься за меня? — Сильные руки подхватили её, как пушинку и закружили в тесном помещении кузницы. Сердце зашлось, она едва дотронулась до щеки Григория и заглянула в его глаза. Там была пучина страсти и растерянности одновременно. Он опустил её на пол и, обвив её руки своими, поднял их вверх, словно заковав в живые цепи, прижал к стене. Его лицо было совсем близко, Алька закрыла глаза, их губы слились в страстном поцелуе. Она забыла обо всем. Реальная жизнь, Данька, супружество — все осталось где-то далеко, и отдалялось все дальше и дальше с каждым поцелуем, обжигавшим губы, шею, грудь, с теми объятиями, в которых она тонула. Из сильных рук было не вырваться, да она и не хотела этого — больше всего на свете она хотела сейчас быть с ним.
— Как же я слеп был, — он шептал ей на ухо, — как мог забыть наши ночи юные, как мог позволить отдать тебя за барина соседского, как мог любить Настасью…. Моя, ты звездочка моя…
