Эшли Дьюал - У истоков Броукри (СИ)
— Мария передала еду, — отодвигаюсь и прохожусь пальцами по спутанным волосам. Слышу, как Эрих протяжно выдыхает, и вновь непроизвольно смотрю на него. — Прости, я забыла сразу тебе ее отдать.
— Ничего. Я не голоден.
— Эрих, просто… — запинаюсь, ощутив укол вины. Между нами ничего нет, и быть не может. Но почему тогда в груди все переворачивается, когда парень отсаживается и робко кривит губы? Внезапно я чувствую себя загнанной в угол собственными же страхами.
— Я должен вернуться домой. К дикарям.
— Не говори так.
— А разве вы называете нас иначе?
Отлично. Он злится. Но с чего вдруг?
— Я никогда не называла вас подобным образом. Не говори глупостей.
— Еще бы я сказал что-то умное. Я ведь не из Верхнего Эдема.
Теперь злюсь и я. Почему он так говорит со мной? Недовольно поднимаюсь с пола и отряхиваю от пыли юбку. Понятия не имею, что я такого сделала, что заслужила грубость, но внезапно во мне просыпается семейная черта де Веро — расчетливость и холодность. Не собираюсь обижаться. Хочет вести себя, как дикарь; хочет быть дикарем? Ладно.
— Да, мы из Верхнего Эдема отличаемся тактом, и прежде чем говорить, думаем.
— О, — протягивает парень. — Наверно, именно это и является залогом вашего успеха!
— Попробуйте! Прямолинейность — глупая черта. Ведь не всегда то, что вы думаете — это истина. Люди ошибаются. Для того у них и есть голова на плечах, чтобы рассуждать, а не рубить сгоряча.
— Да ты ходячая энциклопедия! Теперь я вижу, что книги заменили тебе семью.
Растерянно замираю и замечаю, как лицо Эриха вытягивается. Он тянет ко мне руку, но я уже разворачиваюсь на носках к выходу. Кто же мог подумать, что он отличается от тех, кто живет за стеной? Не зря мой отец говорил, что Нижний Эдем кишит несчастными людьми, позабывшими, что бунтовать нужно не против всего, как и уничтожать нужно не все вокруг. Если мы абстрагируемся, то они проникают внутрь и, будто яд, разрушают все жизненно-важные органы, а это неминуемо ведет к плохому концу. К самоуничтожению.
Прихожу домой грустная, будто бы я попала в драку и тут же сдалась, так и не успев ответить. Несусь по лестнице, спотыкаюсь и ударяюсь об заостренную ступень лодыжкой.
— Черт. — Устало располагаюсь прямо на полу, откинув назад голову. Неожиданно все то, что меня окружает, становится прежним. Холодный дом, моя пустая спальня. Тишина, которой нет ни конца, ни края, как и коридорам, расстилающимся вдоль комнат, залов и кабинетов. Моя последняя надежда обернулась фальшивкой, обернутой в яркую бумажку. А я повелась, потому что всегда ждала этого момента. Я глупый мечтатель. Мне трудно и плохо в мире без близких людей, без разговоров о том, что важно, без справедливости. Не так уж и удивительно мое желание унестись в совсем другое место, где меня ждут и хотят видеть. И я надеялась. Сама даже отчета себе не отдавала! Но надеялась, что однажды моя жизнь изменится. Но что я вижу сейчас? Ледяной холод, окружающий меня, прежний, как и тишина, давящая на плечи. Этот родной дом, без единого родного слова, и я опять в нем заперта, как пленница. Что ж, снова все сначала? А почему бы и нет. Мэлот бы сказал мне, чтобы я помалкивала и радовалась тому, что имею. Вот, правда, я сомневаюсь, что вообще у меня что-то есть. Или, что у меня что-то было.
— Что ты делаешь?
Я поднимаю голову и вижу брата. У него шрам над бровью, сейчас почему-то он так же отчетлив, как и пыль, плавающая в оборванных кусках лучей, прорывающихся из окон. В десять лет он упал с лошади. Но шрам у него оттого, что отец в нем разочаровался, а не от падения. Папа схватил хлыст, который Мэлот сжимал в пальцах, размахнулся и ударил его по лицу, да так сильно, что глухой щелчок разнесся по всей аллее. А через пару минут его глаза залила кровь, линии покатились по щекам, по подбородку, сочились по ладоням, которыми он прикрывал ссадину. Я рванула к нему — в свои восемь лет — а он остановил меня, выставив перед собой горящие алым цветом руки.
— Нет. — Крикнул он, и отец ударил его еще раз. Только по спине.
У Мэлота есть и этот шрам, правда, сейчас скрытый под темной, льняной футболкой.
— Чего ты лежишь здесь? — вновь спрашивает брат, вытаскивая меня из мыслей.
— Упала.
— И каким образом?
— Случайно. Ты опять без настроения?
— Отец вернулся. Он в кабинете, говорит с мамой.
— Что? — восклицаю я и смотрю на Мэлота. — Где он был все это время? Ты общался с ним? Узнал, в чем проблема? Все из-за Стюарта, да?
— Сколько вопросов, Дор. — Брат отмахивается и потирает заросший подбородок. Его лицо становится хитрым, и я тут же понимаю, что он хочет сделать. Мои глаза, копии его глаз, вспыхивают теми же искрами. — Идешь?
Меня не нужно звать дважды. Плутая по коридорам, мы добегаем до кабинета отца и замираем около двери, будто два затаившихся преступника. Мэлот приближается к порогу и подзывает меня, кивнув головой. Я тут же оказываюсь рядом. Прикрываю ладонями рот и становлюсь за спиной брата, как за каменной стеной. Иногда — точнее в такие моменты, как этот — я думаю, что мой брат — мой самый близкий человек. Я забываю, что плачу, что, порой, ужасно его ненавижу. Он прикрывает меня руками, а я воображаю, что мы семья, и нам хорошо и спокойно вместе.
— Не дыши так громко, идиотка, — шипит Мэлот, — нас ведь заметят.
А иногда нехорошо и неспокойно.
Мы подходим ближе и одновременно замираем, услышав, как наша мать взвывает не своим голосом:
— Это неслыханно!
— Сьюзен…
— Как ты мог на это пойти? Как мог согласиться! — Верещит она. Перевожу взгляд на брата и замечаю, как расширяются его глаза. Мэлот так же, как и я не верит в то, что голос принадлежит нашей маме. — Вздор! — Никогда раньше она не кричала, не перечила отцу. Я гляжу перед собой и сгораю от любопытства: что же разбило непоколебимость ледяной и равнодушной миссис де Веро? — Ты ответственен за все, что происходит с нами. Ты и твой совет — куда вы смотрели? Как могли такое допустить?
— Ради Бога, не ори.
— А что я должна делать?
— Не ори! Я рад этому не больше тебя.
Бренчит стекло. Я представляю, как папа пьет виски, а мама смотрит на него глазами полными ужаса. И в кабинете витает сладкий и терпкий запах сигар, скрывающий чувства и эмоции за белой дымкой.
— Ты дал добро?
— У меня не было выбора. Ривера предложил, Комитет Верховенства согласился.
— Эдвард, вы были слепы! Решили, что угрозы минули и упустили главную напасть, просочившуюся, будто яд, на наши улицы. Если этот мальчишка еще здесь…
Я бледнею. Едва не валюсь с ног и впиваюсь пальцами в губы.
