Александр Ежов - Преодолей себя
Затем подошла к окну, подтянулась руками за решетку, стала глядеть на волю — и первым делом увидала шагающие ботинки. Ботинки были огромны и тупорылы, с толстой подошвой. Вот они остановились у самого окна, точно бы замерли, закрыли собой все пространство, и Настя отпрянула от окна. Руки сами собой отцепились от решетки, и она чуть не упала, ноги спружинили, перевела дыхание и села на койку.
«Замуровали в клетку,— подумала она,— попробуй вырвись из неволи. Но все же как-то надо наладить связь с внешним миром. Как-то надо... Но как? Городские подпольщики думают обо мне.— Она в этом была уверена. И казнила сама себя: — Ушла бы вовремя в лес, к партизанам... Но чего-то ждала. И вот дождалась…»
Опять подошла к окну, подтянулась. Часовой куда-то шел. Над крышей соседнего дома золотилось солнце. Оно играло лучами и словно бы улыбалось, манило к себе.
Но вот у окна снова появились тупорылые ботинки, заслонили солнышко, будто бы раздробили на мелкие части. Настя отпрянула от окна и стала прислушиваться к звукам. Шарканье ботинок часового, шум поезда... «Наверное, везут к фронту подкрепление, танки или снаряды,— подумала она.— Мчится эшелон навстречу своей погибели. Может получиться так, что пустят под откос партизаны. Идет война на фронтах, на лесных дорогах, даже в этом небольшом городе, в этой тюрьме...»
Подумала о своей судьбе и застонала тихонько и протяжно. Казалось, что кто-то вцепился в горло костлявой пятерней. «Хоть поскорей бы вызвали на допрос. Может, и прояснилось бы что, может, и выкрутилась бы, может, и неведомо гестаповцам, что Настя Усачева разведчица. Может, отправят в Германию на каторгу. Только бы не смерть...»
Так она сидела и ждала. Первый день в одиночной камере показался ей необычайно тягостным.
На допрос вызвали в десятом часу следующего дня. Дверь отворилась, проскрипев ржаво петлями, и в сопровождении конвоиров она направилась в кабинет Ганса Вельнера. Шагала почти спокойно, только сердце чуть покалывало, отстукивая секунды: раз, два, три... И вот кабинет вахтмайстера. Все тут знакомо: и стол, и стены, и стулья, и люди в этой комнате были те же. Вельнер сидел в своем кресле откинувшись, с любопытством смотрел на нее, как будто бы видел впервые. Она тоже глядела прямо ему в глаза, и на лице Вельнера заметила удивление. Да, он, видимо, не ожидал, что бывшая переводчица оказалась подпольщицей, разведчицей. А возможно, Вельнер и не знает ничего, одни только предположения и догадки.
В глазах у Вельнера заиграли недобрые огоньки, и он, листая бумаги, пренебрежительным тоном спросил:
— Кто соучастники?
— Какие? Я не понимаю, о чем вы говорите, господин вахтмайстер...
— Ах, ты еще не понимаешь, Усачева! — Он поднялся со стула и подошел к ней: — Я заставлю припомнить буквально все! Заставлю!..
Настя молчала. А он продолжал на нее кричать, но затем, словно спохватившись, спросил уже спокойней:
— Ты была связана с партизанами?
— Нет, не была.
— Признайся чистосердечно, назови явки, соучастников, и мы тебя освободим. Власти вермахта бывают милосердны, если преступник чистосердечно признается в содеянном.
— Мне не в чем признаваться, господин вахтмайстер. Я в городе была на виду, была вашей сотрудницей…
— Знаем, что была. Потому, наверно, и поступила к нам на работу, чтоб выудить секреты и передать их бандитам.
— Ничего я не передавала.
— Ну, брось нам зубы заговаривать. Мы все знаем.
— А раз знаете, зачем спрашиваете?
— С кем была связана? С кем? Кому передала списки, составленные на людей, добровольно изъявивших желание поехать в Германию?
— Ни о каких списках я ничего не знаю.
— Введите свидетеля!— гаркнул Вельнер.
В комнату вошла Валя Пахомова. Робко села на предложенный стул.
— Свидетель Пахомова, вы знакомы с этой молодой особой? — спросил Вельнер.
— Да, я знаю ее.
— Просила она просмотреть списки на тех людей, которые изъявили желание поехать в Германию?
— Да, спрашивала.
— И вы предоставили ей эти списки?
— Да.
— Усачева, зачем понадобились тебе эти списки?
— Я хотела узнать, занесена ли в эти списки моя кузина Надежда Поликарпова.
— Только по этой причине?
— Да. Я и Пахомовой сказала об этом.
— Пахомова, вы подтверждаете это?
— Подтверждаю. Она именно так и сказала, что хочет посмотреть, нет ли в списках Поликарповой.
— И вы оставили эти списки у нее?
— Да, они остались у нее. Она помогала мне печатать на машинке.
— Вот как? — Вельнер начал бегать по кабинету.— Значит, она перепечатала эти списки и похитила? С какой целью, Усачева?
— Я не перепечатывала и не похищала.
— Врешь! Мы все знаем. Ты шпионка, Усачева. Пробралась в учреждения немецкого рейха и выуживала сведения с целью передачи их большевистскому подолью, партизанам. Пахомова может быть свободной.
— Я ничего не знаю,— сказала Настя и задала вопрос вахтмайстеру: — Чем вы можете подтвердить мое участие в подпольной организации? Чем?
— Ах, она еще у меня спрашивает! — взревел Вельнер — Мы все знаем! Нити зловещего заговора в наших руках! И мы распутаем всю эту дьявольскую сеть! Распутаем, черт побери! И накажем бандитов!
Он выплевывал фразы, точно громовержец, всезнающий и всевидящий, а по существу мало что знающий. Настя поняла это сразу и поэтому вела себя спокойно. «Ничего ты не знаешь, жандармская морда, и от меня ничего не добьешься». А он все орал, шея его покраснела, неестественно вздулась от напряжения, глаза сверкали злобой.
— Я ничего не знаю,— спокойно проговорила Настя. — Решительно ничего.
Она ждала, что вот сейчас начнут избивать, поведут на пытку, но Вельнер медлил. Он внезапно успокоился, будто его окатили холодной водой, подошел к Насте совсем близко и стал смотреть ей в глаза.
— Усачева,— сказал он уже спокойно,— все будет в твоих интересах. Ты знаешь хорошо немецкий язык — работай с нами. Признайся чистосердечно, и мы тебя простим. Будешь на воле счастлива и свободна.
— Ладно, я подумаю,— ответила она,— только я не имею никаких связей с партизанами. Никаких...
— Даем тебе на размышление ровно сутки. Одни сутки. Эти сутки определят твою судьбу...
Конвоиры отвели ее в камеру. Она слышала, как звякнул замок, как прогрохотали шаги тюремщиков, потом все стихло. Она сидела на тюфяке, поджав под себя ноги, и думала, думала. Мысли роились беспорядочно и хаотично. То она вспоминала детство, то школу, то знакомство с Федором. Все всплывало в памяти так ярко и отчетливо, казалось, все это произошло совсем недавно. Жизнь была коротка и вот теперь могла оборваться в любую минуту, не сама собой, а по чужой дьявольской воле, оборваться насильственно и нелепо. Она знала: фашисты беспощадны. Об этом она постоянно думала, и все же как ни опасно было ее положение, почти безвыходным было, Настя еще держалась за тонкую ниточку, цеплялась за нее, надеясь удержаться. Она поняла, что не надо ни в чем сознаваться, решительно ни в чем. Ведь фашисты почти ничего не знают о ее связях с подпольем, только догадываются, а фактов, доказательств у них нет. Вельнер подозревает лишь в похищении списков. Даже о подпольном колхозе в Большом Городце, членом правления которого была Настя, они ничего не узнали, хотя и арестовали Ольгу Сергеевну.
