Александр Ежов - Преодолей себя
А дни шли своим чередом. Разные слухи носились над Острогожском, и Настя прислушивалась ко всему, делала выводы, нужную информацию отправляла по назначению. Аресты и пытки не прекращались, и однажды она узнала, что сидит в городской тюрьме Ольга Сергеевна Бавыкина.
Вельнер уже дважды вызывал ее на допрос. Настя была сильно обеспокоена. В родной деревне она не была уже давно, и что там случилось, какие произошли события, толком ничего не знала.
И еще насторожило одно обстоятельство: у Вельнера появилась другая переводчица, а ее, Настю, перевели работать на биржу труда. В командировки по району перестал брать и Брунс. Она почувствовала, что за ней следят, насторожилась и ждала самого худшего. А вдруг схватят? Кто-то предал? Начнут пытать. Раскроют тайну подпольной организации.
Ночью пошла к дяде Васе. У нее был еще пропуск, и она свободно ходила по городу. Дядя Вася принял в боковой комнатушке, внимательно выслушал, подумал, затягиваясь самокруткой, спокойным голосом сказал:
— Насчет Брунса — это чепуха. Выкинь все это из головы. Если б ты убила его, погубила бы мать и еще кой-кого. Да, вероятно, он к тебе уже не пойдет. В городе и районе идут аресты.
— А как Ольга Сергеевна? Подпольный колхоз?
— О подпольном колхозе они только догадываются. А Ольгу Сергеевну арестовали за хлеб. Хлеб отправили партизанам, а сама не успела скрыться.
— Убить могут?
— Конечно могут. Сожгли Максимова — ведь тоже за хлеб.
— Что же делать? Надо как-то спасать Ольгу Сергеевну. Что-то придумать. И мне не доверяют. Может, уйти из города?
— Нет, обождем немножко. На бирже свой человек тоже нужен. Там списки подготовлены на людей, которых решили угнать в Германию, в рабство. Сумей эти списки раздобыть.
— Очень трудно, но попробую.
— Со мной встречаться будешь теперь в условленном месте. У меня нельзя.
Она поняла, что бежать из города вот так, ни с того ни с сего нет смысла: фашисты сразу догадаются, что тут что-то неладно, и начнут пристальней приглядываться к людям из Большого Городца. А еще хуже — мать и маленького Федю могут схватить как заложника. Нужно было обождать, присмотреться, а побег к партизанам — это крайняя мера. Для этого побега будет дан сигнал.
На бирже труда Сперужский обычно мало с ней разговаривал, а всем отделом тут заведовал обер-лейтенант Швебс. Уже пожилой, не в меру полный, он как бы с гордостью носил свое покатое брюхо: дескать, смотрите, какое тут, в России, я сделал приобретение. Он любил поесть, и Настя приносила ему в кабинет бутерброды. Опрокидывая стопку, он громко и смачно чавкал, от удовольствия закрывал свинячьи глазки, посапывал и слегка похрюкивал. Иногда, наевшись до отвала, испускал дурной воздух, не стесняясь посторонних.
— Ты немка? — спрашивал Швебс Настю, неестественно громко чавкая и
посвистывая ноздрями, будто специально приделанными к его лицу свистульками.
— Русская,— отвечала она. — Муж из города Валдая, из купеческой семьи Усачевых. В революцию у них завод отобрали.
— А не врешь? — спрашивал он. — Завод? Колокола отливал? И большой завод?
— Нет, так себе. Небольшой заводишко. Колокольчики на нем изготовляли, те, что коровушкам на шею вешают.
— На шею, для чего? — опять спрашивал он, по-совьи уставясь на Настю.
И она объясняла для чего. Он внимательно слушал, мясистые щеки слегка вздрагивали, глазки мигали, плешь поблескивала. Он не мог взять в толк, для чего коровам вешают колокола на шею.
— Дзинь, дзинь,— бурчал он баском и слегка похохатывал.
А то начинал разговор о кулинарии. В этом здорово разбирался, вспоминал, где и в каких ресторанах обедал, где и какое пиво пил. Когда говорил на эту тему, то смачно причмокивал пухленькими губками и издавал языком незатейливый лягушачий клекот. Настя едва сдерживала себя от улыбки и думала, как ограничен
нравственный интеллект этого всеядного животного.
Иногда он был чересчур добр, потчевал Настю кушаньем, хвалил ее красоту и задумчиво говорил:
— О, если б я был молод, фрейлейн Настя. Как бы я мог полюбить тебя. Как бы ты была счастлива! У меня в Гамбурге гастрономический магазин и ресторан, где набор различных вин со всей Европы.
Как он умилялся своим богатством! И вот, вместо того чтобы жить в свое удовольствие в городе Гамбурге, ему, уже немолодому человеку, приходится влачить свою жалкую жизнь здесь, где отсутствуют комфорт, хорошая кухня, приятное общество, а процветают казнокрадство интендантов, сивушный шнапс, где каждый день могут тебя укокошить партизаны,— нет, ему осточертела такая жизнь. Уж скорей бы кончалась эта распроклятая война. Скорей бы... Он ждет этого заветного дня и не может дождаться.
Настя, выслушивая пространные разглагольствования фашиста, приходила к мысли, что она тут ничего не может раздобыть: документы хранились в сейфе под семью замками. Оставалось одно — подружиться с машинисткой Валей Пахомовой. Ведь она печатает на русском языке все те списки людей, которые были обречены на угон в немецкое рабство. И Настя стала частенько бывать в комнатке у Вали, и в один прекрасный момент предложила ей свою помощь. Валя, поколебавшись, согласилась.
Однажды, когда Настя печатала какой-то циркуляр, в комнатку заглянул Сперужский. Он постоял возле нее, затем спросил:
— Кто тебя посадил за машинку?
— Решила помочь Вале. Она ушла по делам.
Он подозрительно посмотрел на нее и вышел. А когда пришла Валя, Настя
спросила:
— Ты печатала списки тех, кого в Германию отправляют?
— Да, отпечатаны. А что?
— Я хотела узнать, нет ли в тех списках моей двоюродной сестры Надежды. Не можешь ли показать мне эти списки?
— Они в сейфе у Швебса. Да, вот один черновой экземпляр в столе. — И она достала несколько листков, подала их Насте.
Быстро пробежав глазами по строчкам, Настя сказала:
— Слава богу, нет сестры моей в списках.
— Так она же в тюрьме! Из тюрем заключенных в Германию, как правило, не
отправляют.
— А я думала, отправляют.
Валя снова положила списки в стол. А когда ушла, Настя их взяла и припрятала. Вечером эти списки были уже у дяди Васи, а на другой день как ни в чем не бывало снова лежали на своем месте.
Прошла неделя. Настя отправилась на явочную квартиру и заметила, что за ней идет человек. Она свернула в боковую улочку, человек тоже свернул туда, она пошла к площади, и человек пошел следом за ней. Она поняла: за ней следят. Сердце заколотилось. А куда идти? Домой? Решила зайти к Клавке Сергачевой. Клавка жила недалеко от площади в деревянном домике. Вышла отворить дверь не сама Клавка, а мать ее, толстая женщина лет пятидесяти, с выпуклыми рачьими глазами.
