Валерий Роньшин - Корабль, идущий в Эльдорадо
И она открыла дверь, ведущую в гостиную. Баварин так и ахнул.
— Неужели все это роскошество в мою честь?
— Отчасти и в вашу. Но, в основном, в мою.
— У мамы сегодня день рождения, — скромно, как и подобает примерному сыну, пояснил я.
— Что ж ты мне, Саня, сразу-то не сказал?! — Баварин склонился к материнской ручке. — Поздравляю, поздравляю… И сколько же вам стукнуло, если не секрет?
— …надцать! — рассмеялась мать.
Они прошли в гостиную, с увлечением разговаривая. Глядя на них со стороны, я отметил, что мать с Бавариным очень даже неплохо смотрятся рядом. Оба такие моложавые. Платье матери красиво обрисовывало ее фигуру. Лифчиком она себя не стеснила. Баварин тоже был как огурчик. В светлой спортивной рубашке и пиджаке в «елочку».
Мы сели за стол. Я положил в хрустальные бокалы кубики льда и залил их шампанским.
— За самую красивую женщину в мире! — провозгласил тост Баварин.
— За наше знакомство, — добавила мать.
— Ура! — выкрикнул я.
И мы все трое, чокнувшись, выпили.
А затем принялись за салат оливье, мясной рулет с черносливом, заливную рыбу и другие разные вкусности, которые наготовила старательная Анна Федоровна. Баварин, конечно же, налегал на жареную курятину.
— Вот вы, наверное, думаете, что я сейчас с вами сижу, — громко говорил он, выворачивая бедной курице ногу. — Ничего подобного, дорогие мои! В метафизическом плане меня здесь нет.
— А где же вы? — стреляла в него мать накрашенными глазами.
— В метафизическом плане я крест на Голгофу тащу! — отвечал Баварин, впиваясь крепкими зубами в куриное мясо.
Я тем временем ел горячие лепешки с хрустящей корочкой, щедро намазывая их медом. Мать попивала свой любимый ликер «Стингер».
В общем, все шло как по маслу.
— Вы знаете, Светлана, — наклонялся Баварин к матери, почти касаясь губами ее волос, — я так несчастен.
— Но почему, Евгений? А ваша слава, богатство?
— При чем тут богатство? Деньги счастья не приносят. Удовлетворение — да. Но счастье… — Губы режиссера настойчиво тянулись к материной шее.
Мать отстранялась. Но только так, слегка.
— Не надо, Евгений. Давайте лучше выпьем.
— Давайте, — с радостью соглашался Баварин.
Они выпили.
Мать достала из пачки сигарету. Баварин был тут как тут с зажигалкой.
— Разрешите за вами поухаживать?
— Разрешаю.
Потом Баварин, видимо вспомнив, что он в гостях у художницы, с показным интересом рассматривал висящие на стенах полотна.
— Как вам удается писать такие чудесные картины? — поминутно восклицал он.
— Как удается? — Мать меланхолично водила кончиками пальцев по щеке. — Для этого надо, чтобы в душе звучала чистая и светлая мелодия. Тогда рука сама собой скользит вслед за кистью. Когда я пишу картину, я всегда пытаюсь вернуться к ощущениям детства. Наверное, причина в том, что я еще недостаточно взрослая, хотя уже далеко и не ребенок…
— А я, когда снимаю фильм, — не отставал от матери Баварин, — стараюсь проецировать на экран свою нервную систему. Моя цель — показать белое на белом…
И так далее, и тому подобное.
Короче говоря, на исходе второго часа нашего застолья, мать твердо решила:
— Я буду писать ваш портрет, Евгений. Ваши глаза так выразительны. Я хочу писать ваши глаза. Не волнуйтесь, это не займет много времени. Каких-нибудь пять-шесть сеансов.
На моей памяти мать не раз собиралась писать портреты своих мужей. Чем заканчивались сеансы, мне хорошо известно. У нее нет не только этих портретов, а даже обыкновенных фотографий.
Я мысленно поздравил себя с победой.
— Не хотите ли съездить ко мне в мастерскую? — предложила мать Баварину. — Там хранятся мои лучшие работы.
— С удовольствием, — сказал Баварин, целуя ей ручки не знаю уж в который раз. — С вами не то что в мастерскую, на край света готов ехать.
И они отчалили.
Я подошел к зеркалу.
— Ну, что скажешь? — спросил я у своего отражения.
— По-моему, все зашибись, — ответило отражение. — Остается только подождать результатов.
29
Ночью меня разбудил телефонный звонок. Я лежал с открытыми глазами и ждал, когда же мать возьмет трубку. Звонки не прекращались. Пришлось мне вставать и идти к телефону. Матери дома не было. По-видимому, она все еще показывала Баварину свои лучшие работы.
Я снял трубку.
— Слушаю.
— Привет, — сказала Ирина.
— Привет, — ответил я.
— Узнал, кто говорит?
— Еще бы.
Наступила пауза.
— Чем занимаешься? — спросила она. — Спишь, что ли?
Я посмотрел на светящийся циферблат часов. Второй час ночи.
— Сплю, а что тут необычного?
— Да нет, ничего. А я вот никак не могу уснуть.
— Почему?
— Не привыкла спать одна.
— Ах, да, — вспомнил я. — Журавлев же в Москву укатил.
— Укатил, — эхом отозвалась Ирина.
Опять наступила долгая пауза.
И вдруг…
— Саша! Сашенька! — захлебываясь, заговорила Ирина. — Я люблю тебя! Люблю! Я больше не могу без тебя! Приходи! Скорее приходи!.. Ты мой серенький волчонок!
Она то ли плакала, то ли смеялась. Я никак не мог понять. Сердце учащенно колотилось.
— Ира, — хрипло произнес я. — Ира…
А дальше все было, как во сне.
Я торопливо одевался. Бежал вниз по бесконечной лестнице. Потом несся по ночным улицам. Меня догонял милицейский «газик». Я что-то сбивчиво объяснял милиционеру, совал ему в руки мятые деньги. За окном милицейской машины мелькали уличные фонари. Снова подъезд. Снова бесконечная лестница.
Дверь.
Резкая трель звонка.
Торопливые шаги.
И наконец — как освобождение, как облегченный вздох, Ирина…
Ни слова не говоря, мы кинулись в объятия друг друга. И я опять, как тогда, тысячу лет назад, в девятом классе, ощутил ее всю.
Упругие груди. Выпуклый лобок. Округлые колени.
Мы стали лихорадочно срывать друг с друга одежду. Все это мы проделывали молча, словно в немом кино. И, сорвав с себя все до последнего, мы прижались друг к другу горячими телами.
Я с восторгом овладел ею.
Меня пронзило такое острое наслаждение, что мне на миг показалось, будто сейчас я потеряю сознание.
А потом мы лежали на широкой кровати и при свете маленького ночника тихонько разговаривали.
Ирина нежно дотронулась до моей небритой щеки.
— Какой колючий. Поводи мне щетиной по спине. — Она легла на живот.
Я принялся осторожно водить.
— Как приятно. — Ирина грациозно изгибалась. — Немножко пониже. Ага, вот здесь. — И, снова повернувшись ко мне лицом, требовательно спрашивала: — Ты думал обо мне, думал?!
