Ольга Лазорева - Аромат рябины
Но в этот миг пальчики Единственной цепко хватают мою руку, впиваясь острыми ноготками и причиняя этим сладкую боль, и отбрасывают ее в сторону.
— Отстань! — слышу я нежный серебристый голосок, и, сразу убрав руку, перевожу взгляд на лицо своего божества, с замирающим сердцем наблюдая за тем, как хмурятся стрелочки темных бровей.
Я не двигаюсь, практически не дышу, и вот — о, чудо! — лицо Единственной вновь становится спокойным, складочка на лбу исчезает, и открывшиеся было и в который раз ослепившие меня своей красотой глаза начинают закрываться. Длинные, изумительно прекрасные по своей форме ресницы медленно опускаются и бросают безупречные тени на нежно-розовые щеки. Я еле слышно вздыхаю и погружаюсь в созерцание крохотной коричневой родинки, которая идеальной точкой темнеет на виске моего божества. Мне безумно хочется погладить ее, но я не смею. И чтобы сдержать себя, начинаю в уме складывать стихотворение, посвященное этой родинке. Основная мысль — такая крохотная родинка вполне может заменить родину. Хочется скорее записать на бумагу этот шедевр, но боюсь пошевелиться и не дай бог потревожить сон Единственной. Закрыв глаза, старательно повторяю стихотворение несколько раз про себя, чтобы зафиксировать его в памяти.
Затем вновь смотрю на Единственную. Мой взгляд скользит по точеному античному профилю и останавливается на губах. Как они восхитительны! Природа никогда не создавала ничего более совершенного, в этом я абсолютно уверен. Форма, цвет, мягкость — безупречно все. А этот еле заметный темный пушок над верхней губой! Как он подчеркивает и оттеняет красноту ее нежных губ. Я теряю голову и начинаю страстно целовать это совершенство.
— Ты дашь мне сегодня поспать?! — раздается ее сердитый голос. — Да отвали ты, в конце концов!
Единственная резко отталкивает меня и садится на постели.
— Ну прости меня, жизнь моя! — дрожащим голосом говорю я. — Но ты настолько прекрасна, что я полностью обезумел!
И — о, чудо! — она вдруг улыбается мне и ерошит мои волосы. Я чуть не теряю сознание от этой мимолетной ласки и, припадая к ее ногам, начинаю целовать каждый пальчик.
— Ой, щекотно, Макс! Да отстань же ты, наконец! — смеется она и падает на спину.
Я отрываю губы от ее ног и робко смотрю на холмики ее прекрасной груди. И начинаю вновь целовать божественные ножки, губами передвигаясь все выше и выше. Она не возражает. Я окончательно теряю голову, ложусь на нее, чувствуя жаркую податливость ее тела и легкое головокружение от невысказанного счастья. И через мгновение оказываюсь на полу. Единственная, скинув меня, соскакивает с кровати, переступает через мое распростертое тело и направляется в ванную.
— Жизнь моя, — шепчу я вслед, но она даже не оборачивается.
Через какое-то время мы сидим на кухне и завтракаем. Я делаю ей кофе с пенкой, как она любит, тонко нарезаю сыр для бутербродов. Но Единственная недовольна. Ей кажется, что ломтики недостаточно тонки, что масло несвежее, а хлеб слишком сухой. Прошу прощения, и она вдруг улыбается и предлагает мне начать завтрак и «не сушить ей мозги всякой интеллигентской чушью». Я сажусь напротив, подношу чашку ко рту, но не в состоянии сделать ни глотка, так как совершенно поглощен созерцанием. Единственная держит тоненькими безукоризненными пальчиками чашку у рта, изредка отпивая кофе мелкими глотками. Когда она приоткрывает губы, то на миг видна влажная белизна зубов, крупных и ровных. Вот она подняла ресницы, и я, затаив дыхание, погружаюсь в блестящую темноту ее бездонных глаз. И растворяюсь… перестаю ощущать себя, меня будто поглощает эта черная бездна, и я с радостью погружаюсь в нее.
— Знаешь, Максик, — раздается нежный голосок, и я мгновенно возвращаюсь в реальность, — мне хочется колечко. Ну то, помнишь, что мы вчера видели с тобой в ювелирном?
Единственная смотрит мне прямо в глаза бархатным обволакивающим взором, и я вновь погружаюсь в эту таинственную красоту.
— Да, моя милая, единственная, конечно! — с готовностью отвечаю я. — Я подарю тебе колечко еще красивее, еще лучше того.
— Но не дешевле? — лукаво смеется она.
Я даже вздрагиваю от негодования и возмущенно говорю:
— Что ты, жизнь моя! Как такое могло прийти тебе в голову?!
— Но ты всего лишь страховой агент, — говорит она и пожимает плечами. — Где ты возьмешь столько денег? Ведь это натуральный бриллиант!
— Не волнуйся, милая. Это не твоя забота. Да и что такое бриллиант по сравнению с таким бесценным сокровищем, как ты?
— Ты такой смешной, Макс! — замечает она после паузы, во время которой пытливо смотрит на меня. — Но всегда говоришь очень приятные вещи. Ладно, котик, у меня сегодня фитнес. А потом солярий. Хочу как следует загореть, а то совсем бледная. А это не модно!
— И когда ты вернешься? — с замиранием спрашиваю я.
— А тебе не все ли равно? — немного агрессивно спрашивает Единственная, и у меня сжимается сердце. — Ты же целыми днями пропадаешь на этой дурацкой работе!
Она кривит губки, и от этого в уголках появляются крохотные прелестные складочки.
— Не хмурься, мое сокровище, — тут же говорю я. — Улыбнись мне. Твоя улыбка мгновенно делает меня самым счастливым человеком на свете.
Я осторожно беру в руку ее изящные пальчики с длинными малиновыми блестящими ноготками.
— Я же работаю и зарабатываю только для тебя, — тихо продолжаю я, — только для того, чтобы у тебя было все, что тебе захочется.
Я с умилением заглядываю в ее бархатистые глаза. Она уже улыбается. Потом игриво царапает мою ладонь ноготками. Мне становится щекотно, но так приятно, что я просто таю.
— У тебя достаточно денег? — спрашиваю я, пытаясь стать серьезным.
— Пока да, — отвечает она и поднимается из-за стола. — Пойду еще немного поваляюсь.
Я встаю вслед за ней и обеспокоенно говорю:
— Будешь выходить на улицу, оденься теплее. И лучше шубку. На улице все-таки зима, и сегодня, по-моему, сильно подморозило.
— Хорошо, — легко соглашается Единственная, и это умиляет меня.
«Словно ребенок, — думаю я, — такая милая, послушная. Чистый ангел!»
Я уже опаздываю на работу, но так трудно уйти от моего сокровища. Я быстро мою посуду, подметаю пол и слышу из спальни ее голосок:
— Котик, а ты не опаздываешь?
«Заботится», — с нежностью думаю я и начинаю стремительно собираться. Когда застегиваю куртку, Единственная выходит в коридор. Я не могу оторвать глаз от блестящих переливов ее распущенных темно-каштановых волос, спадающих с плеч, от ее ярко-малинового халатика, небрежно накинутого на плечи и чуть прикрывающего маленькую упругую грудь в розовом кружевном лифчике, от блеска малиновой помады, которую она, видимо, только что нанесла на губы. И не в силах устоять, тянусь к этому яркому сочному рту. Но Единственная мягко отстраняется и легко трется щекой о мои губы, шепча, что я испорчу ее макияж.
