Ольга Лазорева - Аромат рябины
— А что ты читаешь, малыш?
Он глянул на меня с непонятным выражением, взял книгу и сказал:
— О синдзю.
— А что это? — удивился я.
— Синдзю в переводе с японского означает «внутри сердца» или «единство сердец». Этим словом в Японии называют самоубийство влюбленных по сговору.
Я вздрогнул. Антон, придерживая страницу от норовившего перевернуть ее ветра, прочитал вслух:
— «Настоящее синдзю встречается не так уж редко и в жизни и в литературе… Подобные драмы вызывают у нас, живущих, волнение особого рода: тут одновременно и мороз по коже, и странное чувство гордости за человечество. Есть трогательная патетичность в попытке доказать, что любовь важнее смерти…»
— Антон! — вскрикнул я. — Прекрати немедленно!
От неизвестно откуда взявшегося сильнейшего волнения голос мой охрип, дыхание перехватило. Антон поднял на меня глаза. Он смотрел неподвижно, долго и странно. Потом перевернул страницу и тихо прочел:
Если наши мертвые тела
Добыча коршунов…
Я верю,
Что в загробном мире наши две души
Сольются в странствии одном.
И в ад и в рай
Войдем мы вместе неразлучно!
Он замолчал и захлопнул книгу.
— Что это? — спросил я после паузы.
— Это известный японский автор Мондзаэмон Тикамацу. Сие произведение называется «Самоубийство влюбленных на острове Небесных Сетей».
Антон повернулся и пошел прочь. Я, испытывая какой-то безотчетный страх, двинулся следом.
В молчании мы вернулись в дом и легли спать. Антон прильнул ко мне, как ребенок, и, крепко обняв его, я говорил в темноту всякие бессмысленные нежные словечки, пытаясь убаюкать его. Утром я принял решение, что нужно уехать отсюда и вернуться к привычному для нас образу жизни. Антон не возражал, и мы в тот же день покинули деревню. После возвращения в Москву я сразу вышел на работу, а Антон вернулся к родным и до окончания отпуска жил там. Я невыносимо тосковал по нему, но держался и к себе не звал, считая, что ему необходим перерыв в отношениях.
Антон вернулся сам. Как-то я допоздна засиделся в офисе и приехал домой за полночь. Открыв дверь и увидев в коридоре белые кроссовки, я бросился в комнату. Но там было тихо и темно. Тогда я прошел в спальню. Антон безмятежно спал на моей кровати, едва прикрытый золотистой шелковой простыней. Проснувшись рано и ощутив рядом горячее тело Антона, я чуть не расплакался от счастья и тут же решил, что на работу сегодня не выйду и проведу весь день с ним.
Этот день! Какой же он был счастливый, наполненный до отказа нежностью и страстью. Но грусть, которая то и дело прорывалась в наших словах, улыбках и даже поцелуях, мешала нам вернуть то ощущение безмятежной гармонии, которое было между нами до поездки в деревню. После обеда мы отправились гулять по нашим излюбленным улочкам, и Антон, как раньше, начинал говорить:
— А ты знаешь, Сергей, на этом месте когда-то располагалась книжная лавка, в которой Есенин и Мариенгоф продавали свои книги…
И он замолкал, погружаясь в свои думы.
Прошла неделя. После работы мы проводили время вместе, ужинали, смотрели какой-нибудь фильм, потом спали, крепко обняв друг друга. Но грусть не покидала нас. Она становилась все сильнее и словно съедала нашу любовь. И я, всегда считавший себя сильной личностью, неожиданно для себя самого сломался. Как-то полночи я просидел в кресле, сжимая ладонями виски, и слезы помимо воли текли и текли из раскрытых, ничего не видящих глаз. Душа замирала и будто отмирала во мне, вытекая по каплям с этими слезами. Антон сидел на ковре у моих ног, положив голову мне на колени, и молчал.
Утром, когда я успокоился и замер, он ушел и вернулся примерно через час. Я к этому времени немного пришел в себя, сидел на кухне, курил и пил крепкий кофе. Антон подошел ко мне и достал из кармана ветровки шприц и две ампулы.
— Ты согласен? — потухшим голосом спросил он.
— На все, — безразлично произнес я.
— Хорошо, любовь моя.
Антон поцеловал меня очень нежно. Я не ответил, хотя в этот момент все внутри меня замирало от невыносимо сильной любви. Но полная апатия ко всему на свете, включая себя самого, охватила меня. Исчезло все внутри, и лишь любовь к Антону еще жила.
— Мы уснем сегодня ночью навсегда, — ясно улыбаясь, проговорил он. — Может, тот мир будет добрее к нам? Уверен, что добрее…
— Хорошо, милый, — прошептал я и прижался к нему, закрыв глаза.
Но он отстранился и мягко сказал:
— Мне нужно закончить кое-какие дела. Я отлучусь на несколько часов. Не возражаешь? А потом мы будем вместе вечность.
— Иди, — отпустил я.
Когда за Антоном закрылась дверь, я решил записать все это. Зачем? Сам не знаю, ведь у меня нет никого, кому это было бы интересно. Сейчас выпью кофе и буду ждать Антона и нашего последнего вечера…
Налил кофе в чашечку с драконами на боках, которую мне подарил мой любимый. А сам все смотрю на стол, на котором лежат две ампулы и шприц. Что-то будет?…
ПОГЛОЩЕНИЕ
…Меня накрывает тяжелой блестящей волной ее волос, я зажмуриваю глаза и с радостью тону в этой шелковистой пушистой пучине. Мне не хочется возвращаться в этот мир, а хочется вечно плыть среди щекочущих струй длинных прядей, которые скользят по моей спине, плечам, опускающимся векам. Но Единственная переворачивается на спину, и словно шквал проносится по моей коже от стремительного ускользания ее волос. Я открываю затуманенный взгляд и вижу плавный изгиб великолепной шеи, маленькие и такие трогательные бугорки ключиц, которые безумно хочется погладить кончиками пальцев. И я делаю это. Потом палец скользит вниз по мягкой шелковистой коже. Я забираюсь в ложбинку между двумя холмами совершенной формы. Они округлы, поднимаются вверх и заканчиваются прелестными нежно-розовыми бутончиками. Не выдерживаю и, едва касаясь, провожу по ним подушечками пальцев. Бутончики тут же сжимаются, и Единственная что-то шепчет сквозь сон. А я мгновенно наполняюсь счастьем от сознания того, что могу прикоснуться к своему божеству, и в который раз мысленно благодарю небеса за это. Пальцы, словно самостоятельные существа, продолжают путешествие. Пройдя ложбинку, они спускаются вниз и маленькими неторопливыми шажочками проходят по мягкому втянутому животу с идеальной ямочкой в центре. Мой мизинец так и стремится забраться в эту ямочку поглубже, но я сдерживаюсь, боясь разбудить Единственную. И вот мои пальцы поднимаются на невысокий холмик, поросший шелковыми короткими кудряшками. И я, замирая от восхищения, начинаю медленно поглаживать волоски, забираясь все глубже.
